— Не спросить, а понять, — поправил Сергей. — Последнее время мы как-то… оторвались друг от друга. Будто чужие стали.

— Чужие — это ты правильно сказал, — вздохнул отец. — Вот вы налетели: шайку-лейку, приют устроил. Поглядите сначала, кто живет-то со мной?

— Да понятно, батя, — сказал Тимофей. — Убогие.

— А может, и я убогий? — вдруг произнес Сергей. — Все идет как-то вверх ногами, все не так… Ничего у меня не получается, батя.

— Это интеллигентские штуки, — уверенно перебил Тимофей. — Ты что! Ладно там всякие эти, сыночки… А у тебя крестьянский корень, ты должен быть — во! — он потряс кулаком. — Чего нюни-то распускать? Между прочим, большинство ученых из народа вышло, из таких, как ты. Потому что жила крепкая и ум светлый. Ты на этих дохляков не смотри.

— Не выходит у меня, — повторил Сергей и поднял глаза. — Такое ощущение, будто меня обманули…

— Обманули? — насторожился отец. — Как — обманули? Ты скажи, не бойся, не стесняйся.

— Я уже и не стесняюсь, — Сергей взял у Тимофея сигарету, но прикуривать не стал. — Когда стеснялся — к тебе не приезжал. А теперь и это пережил… Не защитился я.

— Это ерунда, — успокоил его отец, и облегченно вздохнул. — Перепишешь, снова пойдешь. Я уж подумал…

На улице протяжно залаял дог, и следом глуховатым колокольчиком забрехал Тришка.

— Не буду я ничего переписывать, — помолчав, сказал Сергей. — От этого ничего не изменится… В науке мне делать нечего. Потому что я бездарь. Если б родственнички не помогали. Если б не пробивали, не проталкивали — я бы и кандидатскую не защитил.

— Какие родственнички? Я тебе не помогал, — растерялся отец. — Я только учиться тебя послал…

— Батя, ты не забывай, у меня еще одна… родня есть, — Сергей мотнул головой, прикурил сигарету, но тут же выбросил в печь. — Там в беде не оставят! Там из дерьма конфету делают!.. Всем кланом подсаживали, только что за уши не тянули. На каждом углу кричали — талант! Гений!.. Как я-то поверил? Ведь были же моменты, чуял… А едва с Ирмой разбежались — так всё! Сразу бездарью стал. Вернее, был… Я, батя, с женой разошелся… Как говорят: хвалили, хвалили и с рук свалили. Чего я еще с докторской пыжился?

— Один разошелся, второй разбежался! — возмутился отец. — А со мной разбираться приехали… Кто кого перед людьми на срам выставляет?.. Эх, ребята, ребята…

— Прости нас, батя, — проговорил Сергей. — Мне назад хода нет.

Заварзин покачал головой, глянул с сожалением.

— Мне еще на свадьбе не понравилось, — пробурчал он. — Сидят, спорят чего-то, а собрались гулять… Но сват со сватьей-то вроде ничего, обходительные люди.

— Такие обходительные, — бросил Сергей. — Так обходят, что…

— Не пойму я чего-то… Если родня помогает, плохо, что ли? Как же не помогать? Дочь за тебя отдали…

— Плохо, батя. Все это обман… Не прижился я у новой родни.

Заварзин пожал плечами, соображая, но, так ничего и не придумав, замолчал. Что-то беспомощное было в его фигуре и вместе с тем таилась какая-то взрывоопасность, Сергей хорошо помнил это его состояние. В детстве, если сыновья за день что-нибудь набедокурили, а за ужином мать жаловалась отцу, он вот так же долго сидел, виновато слушал, помалкивал, но потом вдруг вытягивал ремень и начинал с Ионы. Иногда был яростен так, что пугалась мать и бросалась защищать ребятишек. Однако ярость его на старшем уже проходила, Сергею доставалось меньше, а на Тимофея ее и вовсе не хватало. После «ременной каши» отец уходил куда-нибудь во двор, в глухой угол, сидел, свертывая самокрутки, одну за другой, и снова становился как бы беспомощным. Ребятишки, получив свое, шли к нему просить прощения, но прежде, подкравшись и стараясь не дышать, подолгу смотрели за ним, и Сергей в такие минуты всегда почему-то до слез жалел и отца, и мать и своих братьев. Ему хотелось обнять сразу всех и говорить, говорить, захлебываясь слезами, что они теперь будут жить дружно-дружно и долго-долго!

Сергей пересел к отцу, обнял его, прижался лбом к горячей шее:

— Прости меня, батя. Прости…

— Да что ты, Серега? — отец растрогался, смутился. — В чем провинился-то?

— Не знаю, батя… Есть вина, чувствую, только не знаю в чем, понимаешь? Душа болит, так болит, будто обидел тебя… Наверное, обидел, ты не знаешь. Я про тебя думал плохо… Думал, ты нарочно вокруг себя этих… убогих собрал, чтоб нам стыдно было. А это ведь не так, батя? Ты же их пожалел, потому и взял, да? Прости, батя… А еще я обманывал тебя, в Вятку не ездил, потому что не хотел. Все дела, дела какие-то, суета. Думаю, еще ты привязался… Так и думал — привязался… А тебе, видно, плохо было тогда…

Тимофей тоже подвинулся к отцу, приобнял, но как-то несмело. Опустив голову, он вдруг часто-часто заморгал.

— Да мне и сейчас не мед, ребята, — вздохнул отец и прижал к себе сыновей. — Гнездо у нас рассыпается — вот беда… Я всех вас в кучу собрать хотел, дом построил… А домом вас теперь не удержишь. Не лежит душа к нему, чужой дом. Старая изба куда дороже. Там столько наших родилось, столько умерло… Стены-то всё помнят, хранят. Я там сижу, бывает, по ночам и думаю. И будто с родней разговариваю. Увидел бы кто — чокнулся, сказали б…

— Ничего, ничего, бать, — вымолвил Тимофей. — Теперь так не будет. Я к тебе переезжаю, вместе жить станем, дом обживать. Вот тебе и внуки, и люди кругом… А инспекцию я бросаю. Решил.

— Как же — решил? — насторожился отец. — Тебя хвалят на работе… Дело-то вон какое было, худо бросать…

— Хвалят, хают — надоело! — взбодрился Тимофей. — Дурная работа, вредная. Ведь и Иона в Стремянку жить собрался.

— Вы шутите, что ли, со мной? — не поверил отец. — Чего это вздумали?

— А у вас так и было: из дома — кучей, и домой тоже, — сказал Сергей. — Только я, батя, не знаю, куда мне теперь? Представлю, что в городе остался, выть хочется. И в Стремянке — тоже… От деревни оторвался, к городу не прирос. Везде стало плохо, будто на меже живу. А межу-то не пашут, и не сеют на ней…

Тимофей выпрямился, глянул на брата.

— На хутор иди!.. Оторвался, не прирос… Нахватался этой заразы, терпеть не могу. У тебя здесь родина! Ну, не вышло, не туда залез, так что теперь, в петлю?.. Я вот тоже из инспекции ухожу. На бульдозер пойду. И будет жизнь новая… Думаешь, легко сначала начинать?

— А я боюсь, — выдавил Сергей и сглотнул сухим горлом. — Нет, если я все-таки вернусь — жить буду, как никогда не жил. Хочу, чтоб тянуло сюда, чтоб уехал куда на день — и душа изболелась… Тогда я и детей своих не отпущу. Да они и сами не поедут…

Сергей осекся. Иона вошел осторожно и встал на пороге, притулившись к косяку. Слушал.

— Ну что стоишь, как казанская сирота? — спросил Тимофей. — Проходи, садись, жених. С нервами порядок?

Иона усмехнулся, задвинул табурет к умывальнику и сел. Сквозь щель приоткрытой двери протиснулся дог, заметив хозяина, подбежал к нему и уткнулся в колени. Сергей погладил жесткую шерсть на загривке и дал кусочек остывшего мяса. Джим повалял его по полу, но есть не стал, почему-то вдруг заскулил, заглядывая в глаза.

— Гони ты его на улицу! — возмутился Тимофей. — Взяли моду.

— Пусть сидит, соскучился, — Сергей обнял дога. — Новое место… Ты пойми, Тимошка. Умом знаю я, что родина здесь, что мать тут схоронена, дед, прадед. Но душой-то не тянет…

— Вот я вам и толкую: нелегко наново приживаться будет, — сказал отец — Вы хорошенько подумайте, кабы дров не наломать. Посрываетесь со своих мест, а после локти кусать…

— Мы уже подумали, — за всех ответил Иона. — Я хоть завтра готов. Тебе же надо и на пасеке помогать, и по хозяйству.

— Господи! Да я вам эту пасеку прямо сейчас отдаю! — обрадовался отец. — И все хозяйство!..