совсем недалеко от поворота с основной трассы на Ровное, а от поворота до поселка около трех километров. Эти наблюдения я вынесла из своего предыдущего путешествия в Ровное на рейсовом автобусе.

Сейчас, должно быть, около полуночи. В таком виде меня, разумеется, не посадят ни в одну машину. Но, быть может, машина мне и не потребуется, если я нахожусь неподалеку от Ровного?

Я занялась собой. Зубы выбивали от холода забористую дробь, я промерзла до костей, а во рту и на губах осел противный привкус ила. Но я сжала волю в кулак и, стиснув зубы, резким движением поставила плечо на место. Теперь нужно было наложить повязку. Но как и чем сделать это?

Я медленно, насколько позволяли нечувствительные ноги, двинулась прочь от проклятой лужи. Кажется, именно этим путем шли мои убийца, таща сюда для исполнения неблагодарной роли Муму.

Блеснули огни. Я смахнула с лица грязь и ил и выругалась, но в этих неразборчивых словах, брякнутых окостеневшим языком, прозвучала искренняя признательность создателю: это были огни Ровного. Я прошла еще немного, попала в полосу камыша – и вдруг оказалась на берегу Волги. Это было так неожиданно, что я поскользнулась и упала в воду. Никогда бы не подумала, что смогу не заметить близость реки шириной в несколько километров. Наверное, я недооценила силу шока и плачевность своего состояния, в котором находилась.

Повторное же купание – теперь уже не в илистом омуте, а в Волге – оказалось кстати. Конечно, вода была холодной, быть может, даже более холодной, чем в омуте. Но она была другой, живительной, что ли? А когда я вспомнила леденящие прикосновения ила, то дрожь, глубокая и неотвратимая, как землетрясение, пронизала меня насквозь.

С грехом пополам я отмылась в воде, пополоскала одежду и, попрыгав по берегу, чтобы хоть немного согреться, побрела по направлению к Ровному. Впрочем, брела я только несколько десятков метров, а потом, немного расходившись, припустила бегом. И быстрее, и теплее.

На улицу Ровного я выскочила через несколько минут, преодолев, верно, около полутора-двух километров. Скорость у меня была еще та! Уж очень мне хотелось попасть куда-нибудь в тепло, то есть не куда-нибудь, а к дядькам Кузьмичу да Фомичу. Впрочем, других вариантов и не просматривалось, а просматривалось, прошу прощения за тавтологию, недоумение: какого черта я вообще поперлась в это Ровное? С другой стороны, убийцы «вели» меня еще в Волгограде, и так или иначе они нашли бы способ приблизиться ко мне. Только в городской черте – я уверена! – не влипла бы я столь глупо и по-крупному. Так что, приходилось признаться, я сама нажила себе приключений.

Но кто же все-таки меня заказал? Не генерал же Фомичев, в самом деле? Поговорив по душам, тут же приказал убить? Едва ли. Хотя именно он знал, в какое время и по какой улице я пойду после разговора с ним. Но и другие, если за мной следили, этого могли ожидать.

Нет, гадать бесполезно. Нужно размышлять более предметно, а пока что для этого нет достаточного количества информации. Есть, конечно, промежуточные итоги, и в каком-то смысле их можно назвать ошеломляющими, но... Все еще может перемениться. Встать с ног на голову.

Пока все эти светлые мысли скомканной чехардой скакали в моей голове, я достигла дома Антона Кузьмича, где вот уж который день гостил дядька братца моего драгоценного Алексей Фомич, вот ведь живут мужики! Ничего не делают, только пьют, гуляют... На какие, интересно, шиши они вообще существуют?

В доме горели окна. Я потянула на себя калитку. Вошла. Дверь в дом была приоткрыта, и из прихожей я услышала глухие голоса, в которых звучала явная экспрессия:

– Да я ж тебе говог'ил, Кузьмич, что тово каг'па надо было тянуть с подводкой, остог'ожненько так... с подводкой! А ты – сог'вал! Как будто это тебе баклешка, а не кг'упняк!

– С п-подводкой... А мы с чем пили? Самогон кончился, вот и пришлось заправляться б-беленькой.

– Ты куда себе ложишь столько? Так если ложить, то....

– Надо говорить: к-класть. Я кандидат словесности!

– Знаешь, кончай ты этот балаган. Надоело уже тебя слушать. Кандидат словесности он... У нас был такой Водянюк, так он пг'о себя написал вот так: «Я, Виталий Водянюк, кандидат почти наук...»

Я неслышно вошла.

– Здравствуйте. Ну что, починили катер?

Дядьки слаженно обернулись. На этот раз более трезвым был низенький и толстенький Антон Кузьмич, потому он первым узнал меня и повел речь следующего содержания:

– А-а... п-погоди... Ну что, н-нашла лесопилку? И как, удачно поб-бывала?

– Вы помните про это, да? А вы, я смотрю, с рыбалки.

– Ага. В-вот ушицу хлебаем. И еще пожарили рыбки. А я сегодня в-вот такого сома упустил! – И Антон Кузьмич развел руками так, что едва не ударил по уху своего собутыльника, на что Алексей Фомич, видимо, обиженный, отозвался злобно:

– Вг'ет! Слушай ты его больше... Он бы с утг'еца чуть побольше выпил, так не только сом, а и сам дьявол в зеленой мантии клюнул бы. А там не сом был, а подлещик, к тому же тощий, как гусеница.

– Да ты сам ш-шары залил, вот и к-кобенишься, – обиделся в свою очередь уже Антон Кузьмич, и тут он заметил, что я трясусь и с ног до головы мокрая. – Ч-черт, кто же это тебя так искупал? Или ты этот... м- морж?

– Да так, неудачный заплыв был, – уклончиво ответила я. – В Волге.

– Ну так надо ж п-погреться! Иди-ка за мной, я т-тебе в сухое дам переодеться. Да иди, что ты боишься! Мы люди интеллигентные. Подглядывать и приставать не будем. В смысле, это... за Фомичом я присмотрю, пока ты там... а то он у нас блудливый типчик.

– Ишь гусь! – прошипел обвиненный в смертном грехе Алексей Фомич. – А кто в пг'ошлом году сбил с панталыку Катьку с Бобовой улицы, да так, что она потом во-о-от с таким животом ходила? А сам говорил – «я только по хозяйству помогу, по хозяйству»! Вот и помог. Осеменитель!

Пока шла перепалка, я переоделась в широкие холщовые штаны и безразмерную колючую кофту, а свою одежду повесила сушиться. Когда я вернулась к столу, то перед отведенным мне местом уже красовалась тарелка ухи, полстакана желтоватого, ядрено пахнущего самогона и в отдельном блюде – две ароматные свежепожаренные рыбины. Лещ, по-моему.

– Ой, спасибо. Только самогон я как-то...

Дядьки недоуменно переглянулись, и Алексей Фомич, смерив меня уничтожающим взглядом, протянул:

– Вида-ал? Пг'ишла, значит, вымокшая как цуцик, и с холоду, значит, не желает выкушать самогончику. Эдак и пг'остудиться недолго. А, Кузьмич?

– Т-точно, т-точно, – поддакнул тот. – У нас в прошлом году пастух Федор продрог, с пастбища возвращаясь, но не выпил, потому что в завязке был. И что же? В-воспа... воспаление легких подхватил. К- крупозное. Да. А его подпасок, Мишка, так однажды напился, что всю ночь проспал на болоте. И ничего. Хоть бы хны. Еще Федору гостинцы приносил, пока тот б-болел. П-пирожные там, в-варенье. Однажды, когда жены Ф-федора дома не было, даже водку принес. И что ж ты думаешь? Тот водку выпил, и всю болезнь как рукой сняло. Потом они добавили, Федор залез на сарай, по пьянке свалился с него, ну и н-ногу сломал. Зато от первой болезни напрочь из-злечился. А как нога у него зажила, так к нему теперь напрочь н-никакая болезнь не пристает. А ты, значит, выпить не хочешь. Так в моем доме не пойдет. Ну-ка...

После таких слов мне, конечно, ничего иного не оставалось, как втянуть голову в плечи и, собравшись с духом, на одном дыхании опрокинуть в себя чудовищную жидкость. Правда, к моему удивлению, прошла она легко. Как сок или, скажем, минералка. Впрочем, дядьки были правы: в том состоянии, в каком я к ним явилась, едва ли стоило проявлять упрямство и выставлять напоказ свои приоритеты в напитках.

Заметно повеселев, я съела и уху, и жареную рыбу, и мне совсем полегчало. Даже плечо почти не беспокоило, но перетянуть его все-таки следовало. Об этой услуге я и попросила Антона Кузьмича, потому что он был более трезв и вообще казался мне надежнее. Толстый низенький дядька сделал все в лучшем виде – так мастерски наложил повязку, что я спросила, не работал ли он врачом. На что Антон Кузьмич загадочно ухмыльнулся и подмигнул заговорщически.

Вскоре Алексей Фомич, дядька Максима Кораблева, отправился спать. Мы остались наедине с Антоном Кузьмичом. Этот был, можно сказать, почти трезв. Только заикание его немного усугубилось и порой превращалось в паузы. А так речь его была практически сносно воспринимаема.