коллега вляпался так, что не позавидуешь: женился на дочке из сливок общества, на шизофреничке, терзала она беднягу лет пятнадцать, разбивала о лоб рюмки на званых обедах, таскала за нос на людях, а он молчал, как сыч, не пил и не ел,— повсюду стрелял за ним ее шальной зрачок,— танцевал только с ней и любовно смотрел в глаза (другие эту выдру не приглашали), на работу выходил постоянно в лейко­ пластырях,— острые у нее были коготки,— и все объяснял свои раны сезонными работа­ми на даче, где вечно падает на голову кровельное железо и щеки цепляются о торчащие из стен гвозди. А закончилось все печально — что там леди Макбет! — всадила ему кра­сотка в грудь кухонный нож, предварительно опробовав его на хлебной доске, воткнула прямо в сердце, хорошо натренировалась, он и охнуть не успел… Папаша кровавой леди охотился в одной компании с Бритой Головой на кабанов, скандал замяли — мало ли что бывает в семейной жизни!

Ах, Бритая всесильная Голова! За день до моего вылета из Мекленбурга вызван я был в его высочайший кабинет и предупрежден помощником о строгой конфиденциаль­ности беседы — ни Мане, ни Челю­сти, никому ни слова. Решил он со мной поближе по­знакомиться перед выездом на «Бемоль», прощупать и проставить свою личную цену.

«Как там дела в Англии?» (обожаю эти общие вопросики, так и хочется спросить: «А как дела у вас в Мекленбурге?»), «Много ли там евреев?» (вечно волнующая проблема), «Какова реакция на наши действия по отношению к диссидентам? Видите, в тюрьмы стараемся не бросать, действуем эластич­но (словечко емкое где–то подцепил, наверное, в привозном порнографическом журнале с рекламой эластичных трусиков), используем положительную практику первых послереволюционных лет, стараемся высылать».— А глазки буравят меня: что ты сам об этом думаешь, Алекс? Как к этому относишься? Но на морде Алекса лишь равнодушие туповатого служаки, он толком и не знает, кто такие эти диссиденты, больные, что ли? Голова продолжает: «К сожалению, очень много боль­ных… очень много…» Алекс только сочувственно покачивает черепом — много дел у Бритой Головы, много забот! Да разве нормальный человек будет заниматься таким бес­плодным и вредным делом, как критика мекленбургских порядков? «Конечно, конечно… нормальный человек работает на благо страны, печется о ее инте­ресах…» — Замолк и просвечивает как рентген, а я возьми и брякни, извинительно улыбаясь: к сожалению, я в этих делах плохо разбираюсь, руки не доходят, у меня в Англии свои задачи… я занима­юсь разведкой!

Помощник его, похожий на некий мужской предмет, даже нос заканчивался раздво­енной бульбой,— достиг ли он такого сходства трудолюбием или еще чем, не знаю,— аж на стуле подпрыгнул (он записывал нашу сладкоречивую беседу для частного досье Бри­той Головы, поговаривали, он даже на Маню собирал данные).

Глазки Бритой Головы замутились, словно небо перед грозой: «Как это не разбирае­тесь?! Наш сотрудник во всем должен разбираться! Такие вещи нужно знать!» Я спохва­тился: «Я обязательно подчитаю кое–что, поработаю…» — Ведь хлопнут, как муху, и разотрут по стеклу, и хана несчастному Алексу…

А гражданин Ландер преспокойно спал, спал великий нравственник, новый Лев Тол­стой, почитал мораль и закемарил. Плохи дела с этой моралью, не первый раз об этом слышу. Вот и Римма в свое время вещала: «Ты, Алик, совершенно аморален, ты можешь бесстыдно смотреть в глаза, даже если переспал с другой женщиной!» «А ты не мо­жешь?» «Не могу. Ты искалечен своей профессией, ты не любишь и не можешь любить, ты все время врешь, чтобы овладеть женщиной, ты — жулик, Алик, в тебе нет чувств, ты бродишь с набором отмычек, ты — автомат, которому все равно, с кем! Вот я нашла один стишок, очень тебе подходит: «Избави Бог от нежности твоей, когда ты даже в ненависти нежен и без любви в любви прилежен!» «Что в этом плохого, Римма? Страна всегда це­нила мастеров!» «Ремесленников, Алик! Хам, настоящий хам, но себе кажешься дико ироничным!»

— О чем вы думаете? — Юджин проснулся, и я даже вздрогнул от неожиданности. Выглядел он хорошо отдохнувшим и безмятежно улыбался.

— Я все думаю, почему вы все–таки решили ехать со мной? Отказывались–отказы­вались и вдруг решили…

— Можно подумать, что вы этому не рады!

— Конечно, рад, меня за этим и прислали.

Он хитро на меня взглянул, даже нос залоснился от удовольствия.

— Хотите правду?

— Правду, правду и только правду! — сказал я и подумал: «Сука ты эдакая, лгун и сука!»

— Все равно вы меня достанете. Лучше играть с вами в открытую!

— «Вы» — это кто?

— А вы не догадываетесь? — колол меня Юджин.

— Опять вы за свое… Вот прибудем в Лондон, сами убедитесь! — Думал Юджин, что на дубину напал.

— Ладно… больше не буду. Скажите, Алекс, а тяжело работать с американцами? Нет ли у вас раскаяния — ведь многих пришлось заложить, правда?

— Да ну вас к черту! — Я уже не на шутку рассердился, чего ему стоит начать брен­чать эту мелодию в развесистые уши Хилсмена.

— Не сердитесь! Извините, если что. Но и дурачком меня не считайте. Если вы мне соврали и на самом деле работаете на Монастырь, то помните, пожалуйста, об одном: если хоть один волосок упадет с моей головы, американцы получат имена некоторых наших ценных агентов. Я их указал в завещании, последнее хранится в сейфе одного банка. Поняли? Поймите меня правильно: против вас лично я ничего не имею, вы мне даже симпатичны… но просто не советую поступать опрометчиво…

Улыбочка уже сползла, скрылась под носом. Вот тебе и Фауст, хорош гусь! Разыграл из себя чистоплюя, целку и шляпу, а теперь выпустил коготки, и прямо в точку, прямо по больному месту. Держись, Мефистофель, не клюй на эту удочку, Челюсть сам говорил в Монтре, что Ландер знает мало. Скорее всего все это туфта! Встряхнись, Алекс, еще Римма твердила, что ты мнителен и подозрителен («Что ты обнюхиваешь меня, когда я задерживаюсь? Зачем вертишь головой на улице? А что это за манера не говорить рядом с телефонным аппаратом? Ты болен, Алекс, ты — шиз, у тебя мания преследования, кому ты здесь нужен? Не своим же? Или и здесь за тобой охотятся армии агентов?»). А если это американцы? Но какой смысл разыгрывать такую трудоемкую операцию? Посылать своего агента к Генри, затем транспортировать его в Каир, и все это для того, чтобы взять на крючок Алекса! Неужели нет других способов? Ну, а если наши? Если меня захотели спалить и ввести на этом деле в игру «Конта», то ведь это можно сделать гораздо проще. Нет, это исключается, это на наших не похоже.

— Я вижу, что вы помрачнели, Алекс, а зря! — сказала эта скотина.— Я вас просто прошу об одном: если вы связаны с Центром, то сообщите, что я никого выдавать не собираюсь, в том числе и упомянутых агентов. Но если меня попытаются убрать, все вы­плывет наружу… все! Ясно? Больше на эту тему не говорим.

— Зато скажу я. Мне ваша игра, извините, противна! Во всяком случае, никто вас из Каира не тянул и тряпку в нос не совал. Я выполнил честно просьбу американцев. Вот и все. Дальше уж решайте все сами, я в ваши дела путаться не собираюсь! Мы можем даже не общаться в Лондоне!

Нагонять на себя искусственный гнев умел я превосходно, правда, пребывание в самолетном кресле мешало в полную меру размахивать руками и ногами, но зато я уме­ренно побрызгал слюной справедливого возмущения, растрепав для пущей убедитель­ности исторический пробор.

Больше мы не разговаривали и летели, сосредоточенно углубившись в газеты, словно в мекленбургском метро…

Самолет сделал большой круг, небо опрокинулось, потянув за собой всю панораму фарисейского города, затем стало на место, мы пошли на снижение, снова набрали скорость и спрятались за облака, словно для того, чтобы, вырвавшись из них, еще раз увидеть и дальние очертания собора Святого Павла, и змейку Темзы, и неприступный Биг Бен, и родной Хемстед (родной, подумал я, неужели все, к чему мы привыкаем, становит­ся родным? Хорошо, что Кадры не читают мысли на расстоянии). Я почувствовал, что со­скучился по Кэти и даже по миссис Лейн с ее обаятельным сеттером: привычка — вторая натура. Глубоко вы, Алекс, однако, втянулись в свой маскарад — уже не в силах отли­чить, где враг, а где друг… Может, вообще вы никогда и не жили в Мекленбурге и всю жизнь торгуете приемниками? Может быть, синьоры! Может быть. Может быть.