сказать! Несло меня по течению, и не было ни сил, ни воли сопротивляться увещеваниям. А даль­ше все просто: спецподготовка, изучение языка… потом женили, не в буквальном смы­сле, конеч­но. Мягко это сделали, тактично. Все спрашивал кадровик любезно: «Ты еще не женился?» А ведь это уже внутренняя установка, и помимо своих желаний, начинаешь подбирать жену, да чтобы с хорошей биографией. Делаешь это в духе свободы, уже осоз­нанной как необходимость, и вот уже влетел в тихую пристань, бросил якорь. Самое Ин­тересное, что все это похоже на гипноз: начинает казаться, что действительно любишь и нет иного выбора. Поразитель­но, правда, Алекс? Впрочем, женился я счастливо, роди­лась у нас дочь, затем еще две, а через несколько лет я уже проходил обкатку в Брази­лии… Собственно, все остальное уже не интересно, главное — это «Убери стул!». Хотите сигару?

Мы задымили, как два разгоряченных паровоза. Юджин заметно опьянел, даже его крючковатый нос прорезали ранее незаметные склеротические жилки. Хватит исповедей, друг мой, со мной и почище бывало. Подумаешь, «Убери стул!». А ты что? В белых перчатках хотел работать? Подумаешь, не хотел лгать! А может ли человек не лгать? Кто из нас не лгал в семье? Кто не обманывал друзей? Кто не изменял? И разве не обожает большинство людей сплетни? Не вали все грехи людские на разведку, друг Фауст, вали на все человечество: не изобретали бы интеллектуалы ядерного оружия — нечего нам с тобой было бы и разведывать! Разве не благодаря подвигам ученых превратилась земля в пороховой погреб? Разве конфронтация не есть результат стол­кновения двух идеоло­гий? А разве мы, разведчики, придумали все эти теории, из–за которых уничтожили целые поколения? А кто преподавал в школах науку классовой ненависти? Разве не интелли­генты? Кто с гордым видом изощрялся в красноречии на страницах прессы? Нет, леди и джентльмены, разведчик подобен святому: он распял свою совесть ради своего народа и врет ради него, и дорогу себе в ад прокладывает ради Отечества! А как еще можно бо­роться с врагами родины? И тебе, Фауст, лучше заткнуться и не носиться со своей сомни­тельной совестью как с писаной торбой: поступил ты как обыкновенный подонок, предал страну, которая тебя выкормила и удостоила чести — да, да, чести! — вручив в руки твои щит и меч, дабы ты охранял ее землю от врага. А ты взял и остался, и черт тебя знает почему; и я, вместо того чтобы целовать Кэти в Лондоне, пью твой мерзкий виски и тан­цую с твоей очкастой бабой! Хватит дымить сигарой, Мефистофель, раскрывай рот!

Но рот раскрыл я.

— Очень интересно вас слушать, Юджин, и спасибо за искренность. Что я могу вам сказать? Я ведь и сам испытывал подобное… и не случайно сжег мосты. Нет смысла рыдать над свернувшимся молоком. Я смотрю на вещи просто: только Запад может помочь нашей стране и нет иного пути. Или — или. Пусть кто– то считает нас предателя­ми, когда–нибудь они поймут, что заблуждались… и что истинные сыновья Отечества — это мы. Да! Мы, перебежчики,— истинные спасители своего народа!

Мои слова своей банальностью напоминали передовицы «Дейли телеграф», кото­рые писал мой приятель Терри Браун, высокий хлыщ со стеком, водивший меня иногда в клубы Пэлл–Мэлла. В его политическом салоне я питался крохами вполне приличной информации и пил лучший в Лондоне «драй мартини», который вместе с неистребимым занудством Терри подтолкнул меня на отчаянный флирт с его норвежской женой, окон­чившийся в моей «газели» в пятидесяти ярдах от семейного очага.

— И все же я не понимаю, зачем дался вам Запад,— продолжал я.— Зачем вы рва­нули? Какой в этом смысл, если вы не работали и не хотите работать на западную раз­ведку? Ну, не лежала ваша душа к нашей службе, попросились бы в запас, придумали бы болезнь, попали бы пару раз в милицию по пьянке, и вас бы вычистили, и еще пенсию бы дали!

— Думаете, меня бы так просто отпустили? — удивился Юджин.

— А почему бы и нет? Я знал одного парня, его увольнять не хотели, посидел он однажды в рестора­ не, а после освежился в пруду рядом — жарко было. Собрался народ, там купаться запрещено. Скандал в благородном семействе… милиция. И конец карьере!

— Я думал об этом. Но у меня было особое положение. Меня не отпустили бы так просто. Даже если бы я прошел по центральной улице в голом виде, меня не выгнали бы, нет! И я боялся, честно скажу, боялся! — Он даже пальцы растопырил от возбуждения.

Вторая бутылка закончилась, Бригитта ушла в другую комнату, а он снова начал обсасывать «Убери стул!» и болтать о Карпыче — в печенках у меня была уже вся эта история! Ах, аморально, ах, перевернуло всю душу! Будто Алекс не колол себе в задницу допинг! Не бежать же к профессору! Своею рукою колол, и продолжалось это не несколь­ко дней под зеркалами комфортабельного отеля, а целый страшный год, и не присматри­вал в отличие от этого чистоплюя, как выглядит объект (главное, что она служила про­ граммисткой на военной фирме), не присматривался и колол себе, и не к чему было присматриваться: баба была толстая и мерзкая, вечно мокрая, и воняло от нее тухлой рыбой, поджаренной на средстве от клопов, жил у нее на квартире благородный Алекс целый год, целовал этот холодильник и Бога молил, чтобы пришибло ее кирпичом с крыши или врезался бы именно в нее пикирующий истребитель НАТО.

Юджин носом своим необъятным клевал, но все говорил, нес уже полную околе­сицу:

— Ужасна наша жизнь! Иду я однажды и вижу у забора трех молодых девок–строи­телей. Думаете, что они делают? Соревнуются, кто выше пописает… Такая взяла меня тоска: им бы Моцарта слушать, любить и рожать красавцев детей, а они…

Он закрыл лицо руками и замолчал, плакал, наверное. Выпей еще бутылку, Фауст, тогда дозреешь и пойдешь поливать слезами грязные каирские улицы, хоть от этого польза будет. Бабы как бабы, веселились, и ничего больше, и прекрасно, и пускай! Ведь не мучились, а мочились и до слез хохотали, когда одна доставала выше. Кому — конец мира и трагедия, а кому — великий оптимизм, вера в жизнь и женская солидарность… Все зависит от того, с какого шестка смотреть на картину, да и каждый видит свое в одном кубическом ярде воздуха.

Римма заламывала руки от восторгов по поводу рассказа любимого Хема, убива­лась над драмой швейцарского крестьянина, положившего свою покойную жену в холодный чулан — дороги снегом занесло. Через неделю пробрался к нему кюре, по­смотрел на покойницу и ахнул: «Что вы сделали со своей женой? Что у нее с лицом?!» «Да ничего, просто я рубил в чулане дрова, было темно, и не на что было повесить фонарь… я и повесил его ей на челюсть…» — «Вы любили свою жену?» — «Конечно, любил. А что?» Действительно: а что? Не рубить же дрова в темноте? Римма возмуща­лась первобытностью швейцарца, а я с ней спорил…

Тут я пересказал всю эту историю почти рыдающему Юджину, он посмотрел на ме­ня дикими глазами:

— А я ведь слышал этот расска… его читали как–то вслух…

Интересно, кто? Впрочем, в Мекленбурге Хема боготворили и знали почти наизусть очень многие. Что ж, доктор Фауст, мы неплохо провели время, хотя личность твою я еще для себя окончательно не прояснил.

Не расстраивайся, продукт веймарского вельможи, мы еще покопаемся в тебе, лю­безный, плохо ты знаешь старого крота Алекса, он еще вытряхнет из тебя всю подно­готную.

— Очень хочу вам поверить, Юджин, но не могу. Кого и чего вы боялись? Вы же не диссидент какой– то! Скажите просто: надоело все, захотел жить по–человечески, уехал за границу и сбежал.

Он поднял голову и посмотрел на меня в упор:

— А кто вам сказал, что я сбежал за границей? Я бежал из своей страны!

— Ни черта не понимаю! Чушь какая–то! Да разве от нас можно сбежать? — Я даже подавился смехом.

— Мне угрожали… убийством! — Он говорил на полном серьезе.— На меня поку­шались!

— Да бросьте, Юджин, какого черта вы несете эту чушь? Какие могут быть покуше­ния в нашей столице? Вы же не лидер государства и не шеф тайной полиции! Или, может быть, за вами там охотились западные разведки? — Я захохотал от этого предположе­ния. Нет, он чокнутый, этот Юджин, типичный шизофреник с манией преследования — профессиональной болезнью нашего брата! Кому нужен этот идиот? Бежал! Самый обыкновенный псих, поэтому и боится работать с американцами. Ну, и дохни как собака в своем Каире!

— Последний раз, Юджин, и я ухожу. Поехали со мной в Лондон! Вам предлагают работу, вам предлагают вызволить свою семью!

Но он молчал, снова опустив голову на руки.

Я встал и расправил широкие плечи («а поутру пред эскадроном в седле я буду свеж и прям,