«Вы пишете мне анекдоты про Ваших местных чудаков. Рассказал бы я Вам про чудаков, которые иногда меня посещают, и, уж кончено, удивил бы Вас».
Заканчивая это письмо, Достоевский выражает уверенность в том, что Софья Лурье все-таки сможет продолжить свое образование в Петербурге или Москве, где тоже есть курсы, говорит, что ожидает ее ответное письмо, и что потом сообщит свой летний адрес. «Преданный Вам искренно Ф. Достоевский» — этими словами он завершит письмо.
Сохранилось всего три письма Достоевского к Софье Лурье и 9 ее писем к нему. В действительности писем Достоевского к Лурье было больше. Два из них в мае и в конце августа 1877 года можно частично реконструировать по письмам Софьи Лурье, которая 7 мая ответила на большое послание писателя от 17 апреля. В этом своем письме от 7 мая Лурье сообщала о своем увлечении не только прозой, но и поэзией В. Гюго, а также о том, что она решила перевести на французский язык «Кроткую». (Этот гениальный рассказ Достоевского, тема которого была отчасти навеяна самоубийством Лизы Герцен, заполнил всю ноябрьскую книжку «Дневника писателя».)
Начало своего перевода она приложила к письму, написав, что «постарается переводить лучше», видимо, имея в виду уже опубликованный в декабре 1876 года в Петербурге французский перевод «Кроткой».
Однако из ее следующего письма — от 14 июля 1877 года — можно сделать вывод о том, что на Достоевского ее письмо от 7 мая ожидаемого впечатления не произвело. Она оставляет работу над переводом и даже укоряет писателя в «натянутости» и вынужденной «вежливости», которые она ощутила в его письме.
В августовском письме Достоевский на упреки Лурье отвечает резкостью, полагая, что она просто «с жиру бесится», и это письмо она воспринимает с болью. Ее ответ последовал уже 3 сентября. В нем Софья Лурье не ограничивается описанием того, как ее обидела несправедливость суждения о ней Достоевского, но и говорит о своем несогласии с ним по принципиальным вопросам. Из ее письма мы узнаем, какие книги из своей библиотеки давал ей для прочтения Достоевский. Это — «Записки Екатерины», а также «Россия и Европа» Н. Я. Данилевского. И если она с интересом прочла «Записки», поскольку и до того много читала о Елизаветинском и Екатерининском времени, то с идеями Данилевского о «загнивании» Запада, явно близкими Достоевскому, она согласиться никак не может и будет по-прежнему стремиться к Европе и в Европу. (По-видимому Достоевскому очень хотелось хотя бы знакомых евреев превратить в каких-нибудь шафаревичей.)
Ответ Достоевского на это письмо, к сожалению, не известен, хотя имеется доказательство того, что он существовал и что переписка с Лурье еще некоторое время продолжалась.
Век Софьи Лурье был недолог: она пережила Достоевского всего на пятнадцать лет. Замуж она вскоре вышла, хоть и не за «надворного советника Блоха», кандидатура которого обсуждалась в ее переписке с Федором Михайловичем. В год смерти Достоевского, в 1881 году, у нее родился сын Павел. Новый XX век ее семья — семья Эпштейнов — встретила в Новом Свете, куда она эмигрировала в связи с усилением погромных настроений в западном крае Российской империи. Скорее всего, отъезд семьи произошел уже после смерти Софьи в 1895 году, но точных данных об этом не имеется.
Ее сын — Пауль Эпштейн — стал профессором физики Калифорнийского университета и известным ученым, принадлежавшим к кругу А. Эйнштейна и состоявшим с ним в переписке. Именно к нему обращены слова Эйнштейна: «Можно заботиться о судьбах мира, но не забыть и о своем племени» (из письма, написанного Эйнштейном в октябре 1919 г. в связи с усилением антисемитских настроений в Германии), а один из учеников Пауля Эпштейна — Борис Подольский, также происходивший из семьи евреев-эмигрантов из Российской империи, стал вместе с Натаном Розеном соавтором Эйнштейна по одной из самых знаменитых научных статей, подписанных гениальным физиком Эйнштейном, но это уже совсем другая история.
Эйнштейн, любивший творчество Достоевского и особенно «Братьев Карамазовых», однажды сказал об этом писателе: «Он дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс». Интересно, знал ли он, что Пауль Эпштейн был сыном женщины, пользовавшейся дружеским расположением и симпатией Достоевского и увековеченной в его текстах? Вероятно, знал, потому что Пауль помнил о матери, и в архиве Калифорнийского университета хранятся его воспоминания. Именно из этих воспоминаний стало известно, что у Софьи Лурье было десять писем Достоевского. С тремя из них мы здесь познакомились, а остальные семь, до сих пор неизвестные, она незадолго до своей смерти послала В. Розанову в ответ на его официальную просьбу. По сведениям П. Эпштейна, Розанов, работавший тогда над биографией Достоевского (скорее всего — над своим большим эссе «Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», опубликованным впервые в 1891 году), снял с них копии. Однако и копии, и оригиналы бесследно исчезли.
Интерес же Альберта Эйнштейна к Достоевскому обычно объясняют стремлением к высшей гармонии мира, свойственным этим обоим гениям. Но не следует забывать и о том, что в отношении Достоевского к пространству и времени можно ощутить предчувствие теории относительности. Чего стоят например такие его слова из черновой тетради к «Преступлению и наказанию»: «Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время есть отношение бытия к небытию!» Впрочем, предчувствие теории относительности было и у древних философов Востока.
Мне однажды пришлось выступить с рассказом об «осеннем романе» Достоевского перед довольно большой аудиторией, и я услышал однозначный вывод нескольких моих слушательниц: «Софья Лурье просто ему очень нравилась!» Думаю, что в этом чисто женском умозаключении есть немалая доля истины. Судя по необычайному тону его писем к восемнадцатилетней девушке, Достоевский не остался безразличен к ее юному облику, который мы себе, из-за отсутствия портретов, представить не можем, к ее нравственной чистоте и стремлению все узнать, к ее почти детской, так умилявшей его, доверчивости. Она сумела задеть в его душе какие-то потаенные струны, и он забыл о том, что за хрупкими плечами этой девушки пугавшие его таинственные «сорок веков бытия» ее несчастного народа, забыл о том, что она из ужасного «status in statu» и из созданного его больным воображением угрожающего России «жидовского царства», поскольку она не скрыла от него, что ее отец — банкир. Музыка этих струн, несколько поутихшая после ее несостоявшейся поездки на
Балканы, потом, особенно по получении ее письма о докторе Гинденбурге, зазвучала с новой силой. Благодаря этой непреодолимой силе нравственного пробуждения изумленному читателю является творец, который «вдруг» после всего ерничания и жеманства, «политического» вздора и «недужного» бреда, наполняющих вторую («еврейскую») главу мартовской (1877 года) книжки «Дневника писателя», в ее третьей главе гениальными мазками уверенного в себе Мастера, слегка прикоснувшись к рассказу юной еврейки, создает близкую к евангельской картину рождения сына человеческого в «идеальной, невозможной, смраднейшей нищете бедной еврейской хаты». Той «хаты», что подстать хлеву, где увидел свет Божий Иисус Христос. А освящает эту «смраднейшую нищету» догорающая оплывшая сальная свечка на кривом столе и удивительный блеск перламутра, в котором отражается ее колеблющееся пламя. Свеча горела на столе, свеча горела…
— Откуда же в этой нищете появился перламутр? — спросите вы.
— О, это очень просто, — ответит вам Мастер. — Старый доктор, собираясь принимать роды, положил на стол свой перламутровый портсигар, подаренный каким-то богатым клиентом.
Из-за пропавших у Розанова семи писем Достоевского к Софье Лурье совершенно невозможно восстановить картину их взаимоотношений во всей ее полноте. Впрочем, зная характер Розанова, можно предположить и то, что письма эти не пропали, а были им уничтожены, как не укладывающиеся в тот образ Достоевского, который он пытался создать. Но древние говорили, что мудрому не много надо, и мудрому читателю вполне достаточно удивительной картины, которой душа Достоевского откликнулась на письмо Софьи Лурье, чтобы понять, как много значила для него их случайная встреча. Тоже ведь — из числа чудесных «единичных случаев»…
Ранее уже говорилось, что Достоевский на «еврейских» страницах «Дневника писателя» от себя слово «жид» практически не употребляет. Отсутствует «жид» и в его письмах Софье Лурье, хотя среди «своих» он не стесняется в выражениях. Следует отметить, что такое лингвистическое двуличие было свойственно многим представителям русской (и украинской) интеллигенции. Да и сейчас в России (и в Украине) время от времени звучат «ученые» голоса: а что, мол, страшного и оскорбительного в использовании этого слова?
