Лучи нескольких настенных ламп собрались щупальцами в круг и больно лезли в глаза. Боль была тупая, назойливая, словно кто-то давил пальцами на глазные яблоки. Человек закрыл глаза, но и это нисколько не помогало. Голова нещадно кружилась. Человек произнес несколько слов и привычно не узнал своего голоса:

– Опя-ать... наверно, скоро крякну.

Он открыл глаза и мутно уставился в свое отражение в огромном, от пола до потолка, чуть затемненном трюмо напротив. Зеркало скрадывало болезненную, с желтизной, бледность одутловатого лица, тяжелые коричневатые круги под припухлыми глазами, но оно не могло скрыть ни отвисших небритых щек, ни складок на жирной шее, ни вертикальных морщин, прорезавших лоб. Угрюмой, нездоровой оцепенелости всех черт оно тоже скрыть не могло... В инвалидной коляске развалиной Колизея дотлевало громадное, расслабленное, как выжатая губка, тело.

– Да, – сказали толстые губы, – неча на зеркало пенять, коли рожа крива.

Напротив паралитика в глубоком черном кресле возникло движение, приглушенное кашляние, а потом свет выхватил лицо. На лице прорезалась белозубая усмешка, и человек в черном костюме сказал:

– Да, хреновые дела. Ничего не скажешь.

– А ты, кажется, удачно этими делами пользуешься, – хрипло сказал паралитик. Складки на его шее зашевелились, словно проснулась свернувшаяся кольцами змея. – Не дождался еще, как я сдохну, а уже начал ворочать всем. Словно тебе вручили «смотрящего». Не забывайся, а то, знаешь ли, – я болен и слаб, а ты здоров и нагл, но бывает так, что и деды переживают своих внуков.

– Я же тебе не внук.

Толстые губы сардонически искривились:

– Еще чего не хватало – такой внук! Тем более что у меня и детей-то нет. Не полагается.

– Да хорош тебе по понятиям-то прокатываться, а! – выговорил нахал в черном костюме. – Сейчас это, как говорится, не актуально. Так, что ли?

– Вот, умных слов уже набрался. Еще бы тебе умных мыслей, и совсем бы стал неплох. За умными мыслями обычно должны следовать продуманные дела, а у тебя с этим в напряг...

– Ой, Вадимыч, не надо! Стал ты моралистом на старости лет! Раньше ты не очень-то морализировал, когда «спортсменов» кромсал!

– Ты про Голубя с братом говоришь? Они заслужили. Сам не хуже меня знаешь. И вообще... не мне перед тобой отчитываться! – Паралитик с трудом поднял руку, погладил подбородок и глубоко вздохнул. Живот заколыхался; паралитик давно уже сидел неподвижно, а живот все еще продолжал колыхаться, как отдельно живущий и кем-то потревоженный организм. Толстые губы выговорили: – И еще вот что: капнули тут про тебя, что ты, брат, выстроил себе трехэтажную виллу, да еще прикупил домик в Майами. Откуда деньги, дорогой?

– Да я, знаешь, не...

– ...не бедный человек, хочешь ты сказать? Да, ты не бедный. Это мне все известно. Но только все твои банковские счета мне известны. Их ты не трогал. Новых не открывал, по крайней мере у меня такой расклад. Если по-другому, это значит – играешь, значит – таишься. Ну так откуда деньги, корешок?

Человек в черном костюме снова начал кашлять. Паралитик сидел, опустив опухшие веки на глаза: ему было больно. Но ответа он ждал терпеливо и словно бы равнодушно. Секунда проходила за секундой, ответа не было. Но паралитик прекрасно знал, что его собеседник не посмеет промолчать. Так и произошло. Кашель прекратился, и зазвучали негромкие, вкрадчивые, с кошачьими интонациями, слова:

– Ты, наверно, получил не тот расклад. Совсем другая тут тема, понимаешь?

– Вот ты мне и объясни.

– Получены новые дотации из Москвы, которые перераспределены согласно договору. Наклевывается несколько бизнес-проектов, которые мы будем курировать, и, таким образом...

– Ты мне тут словами не виляй, как потаскуха задницей. Говори просто и по делу. Я человек простой, так что свои мудреные словечки ты мне не вклеивай, как парашнику очкастому.

– Ну хорошо. – Человек в черном костюме поднялся и стал вышагивать по комнате. Паралитик хотел сказать ему, чтобы он не метался, как ошпаренная кошка, но говорить было тяжело. – Хорошо, я объясню. Я сделал займ в банке. В «Далькредит-банке», мы в нем хороший пай имеем и скоро получим контрольный пакет. Впрочем, тебе это и так известно. Я занял деньги на строительство виллы. В конце концов, я заслужил. Обидно, когда мальчишка-беспредельщик, дятел, цуцик гнилой, вчерашний васек, начинает рассекать на джипаре, таскать телок в конуру-новье за сто «тонн» гринов и вести базар, как будто он Дато Ташкентский. Бабло паленое, кровавое. А когда я, заслуженный человек, хотя с твоими заслугами перед братвой мне, конечно, не сравниться, но все равно... когда я строю себе дом за городом, вот это почему-то вызывает вопросы.

Он замолчал и, видно, подумав, что убедил своего хозяина, занял прежнее место в кресле. Паралитик тоже молчал, но его изжелта-бледное лицо начало багроветь. Тяжелые вислые щеки задергались. Человек в черном костюме, увидев эти не шибко благоприятные признаки, снова выскочил из кресла, как черт из табакерки, и открыл было рот, но тут паралитик, подавшись вперед, рявкнул:

– Да что ты мне тут втираешь, чмо? Кредит в банке, кредит он взял! Ты кому тут будешь таким порожняком греметь, падла? Ты, блоха узкоглазая? Ты бабам будешь яйцами звенеть, а мне тут не мудозвонствуй! «Банк». Знаю я, какой это банк!

– Да я...

– В общак ты руку запустил!! – загремел паралитик, подаваясь вперед. Это стоило ему страшных усилий, потому что одутловатое лицо залилось краской и стало красно-кирпичным. На лбу натужно вздулись две иссиня-багровые вены. – В общак – вот откуда ты кусок оттяпал жиррный!! А ты знаешь ли, сука, что делают с теми, кто запускает лапу в общак? По закону с такими разговор короткий: отрезают уши и выкалывают глаза, а если совсем конкретно обделался, то еще и опускают! Понятно тебе, чмо?

Он почти без сил откинулся назад и кривящимися губами, полушепотом добавил:

– Если через три дня не вернешь вдвойне все, что хапнул, – пеняй на себя, крыса! У меня крысятничество не прокатит, въезжаешь в поляну, нет?

– Да, – с трудом ответил тот. – Верну. В срок.

– Вдвойне, понял?

– Понял...

– Сдашь дела, – приказал паралитик в спину уже выходящей из комнаты «крысе». – Сам понимаешь, кому сдавать... да? Кайдану сдашь.

Ноги, став ватными – по жилам предательски раскатилось расслабляющее, парализующее тепло, – подогнулись, он едва совладал с ними. Человек в черном костюме не поверил своим ушам. А потом пришлось поверить, потому что паралитик повторил свое распоряжение громче и отчетливее. Человек в черном костюме смотрел на застывшую перед ним огромную рыхлую фигуру в инвалидном кресле. Смотрел, не мигая. Он знал, он прекрасно понимал, что означает эта короткая, как контрольный выстрел в голову, фраза: «Сдашь дела...» – а кому, это уже и не особенно важно. Сдать дела означало самому сунуть голову в петлю. Внезапно проснулась злоба. И что, эта рыхлая туша напротив, в кресле, в самом деле думает, что он, как зомби, покорно сунет свою голову в эту петлю? Принесет себя в жертву этим устаревшим давно «понятиям», по которым живет вот этот жирный полубезграмотный уголовник, возомнивший себя богом и царем города, да и всего края? Да никогда! Это глупо, глупо, и он не какой-нибудь малолетний «бык» из лагеря, где воры воспитывают себе смену – где эти лагеря, под Хабаровском, что ли, где-то в тайге? Нет!

– Ты меня понял? Иди!

– Хорошо, – пробормотал человек в черном костюме и вдруг широко шагнул к креслу паралитика. Мутно дернулись опухшие нездоровые веки, в него уперся немигающий взгляд хозяина. Хозяина? Да почему же! Разве это он, вот эта жирная немощная туша, вот уже целый год держит контроль над Владивостоком? Разве он ведет эту громадную, страшную, опасную работу, требующую постоянной отдачи, дикого напряжения, стальных нервов, совершенной расчетливости и бессердечия? Да нет, вовсе нет! Эта туша