она думала, это кто-то из своих, не забеспокоилась. А как беда случилась, мы всех своих опросили. Никто Свана в Мэрвэ Полхщи не вызывал. Так что не знаю, что и думать. Мы всех жильцов окрестных домов опрашивали, никто ничего не знает. Причем, если уж нам сказали, что не знают, значит, это правда, мы ж не менты, нам бы тамошние врать не стали, знают, с кем дело имеют.

– А у вас тут никаких местных косяков не было? Может, поссорились с кем, а тот и решил со Сваном разобраться?

– Да нет, – пожал плечами Горец. – Косяки есть, конечно, как без них, но все мелкие. А по большому счету Свана все серьезные люди уважали, никто бы его мочить не стал. Нет, Коля, это как-то с вашими делами связано. Может, он «груз», тот самый, что тебе передать должен был, там прятал, может, еще чего... Надо тебе с его правопреемниками поговорить, может, от них что важное узнаешь, а до тех пор все без толку.

Колыма кивнул. Несколько минут они ехали молча, но тема их разговора явно не давала Горцу покоя.

– Что же ему все-таки там понадобилось? Кто бы подсказал... – себе под нос пробормотал он.

– Может, у пахана были там дела, о которых, кроме него, никто не должен был знать? – Колыма почувствовал, что они начинают говорить о том, о чем уже говорили несколько минут назад.

– Наверное, – вздохнул Горец. – Ну, если так, то теперь уже никто и не узнает. Пятнадцать килограммов от Свана осталось! Чуть ли не ложками его от машины отскребали. И хоронили в закрытом гробу – ты же понимаешь.

Колыма мрачно кивнул. Еще бы не понимать – такие вещи не только в Тбилиси случаются. Ему и самому в таких похоронах пару раз участвовать доводилось. Дальше Колыма и Горец ехали в полном молчании. Говорить больше было не о чем, а переливать из пустого в порожнее оба не любили.

За железной дверью штрафного изолятора раздался приближающийся топот сапог. Через несколько секунд загромыхал отпираемый замок, и дверь открылась, издав при этом противный скрежет. В камеру один за другим вошли дежурный надзиратель ШИЗО, пара коридорных вертухаев, еще двое охранников, а за ними наконец и сам «хозяин», подполковник Васильев собственной персоной. Батя, сидящий на сложенном вдвое ватнике, чуть приподнял голову и бросил на гостей тяжелый взгляд исподлобья. Кроме этого, он не сделал ни единого движения, показывающего, что он заметил вошедших.

Один из коридорных метнулся к нему и рявкнул:

– Когда заходит начальник, положено вставать!

– Без понта... – равнодушно отозвался Батя, даже не пошевелившись.

За проведенное в изоляторе время старик изрядно сдал. Несколько раз он все же принимал «дачки» от братвы, совсем помалу, чтобы можно было съесть как можно быстрее, без этого смотрящий просто не выжил бы. Но ни теплой одежды, ни курева Батя так и не взял, чтобы не подставить корешей. Шмонали его, как и обещал Васильев, каждые два часа, даже по ночам. Выглядел Батя ужасно, недельная щетина, торчащая в разные стороны на ввалившихся щеках старика, была похожа на опаленную шерсть, кожа потемнела, вокруг глаз огромные синяки, а сами глаза покраснели.

Неподвижность смотрящего была уже скорее вынужденной, чем сознательной. Двигаться ему было все труднее, сказывались постоянный холод и недоедание, медленно, но верно подтачивающие силы. Только серые глаза, глядящие зло и упрямо, говорили о том, что старик не сдался, что он готов бороться до последнего. Но до этого самого последнего оставалось совсем чуть-чуть. Уже сейчас смотрящего можно было безо всякого грима снимать в фильме об узниках какого-нибудь Бухенвальда или Освенцима. Рядом с ним здоровенные, сытые и тепло одетые вертухаи с круглыми румяными рожами выглядели особенно отвратительно.

Охранник замахнулся, намереваясь в ответ на дерзкий ответ врезать старику под ребра, но его остановил резкий окрик Васильева:

– Стой!

Охранник послушно опустил руку. А Батя даже не дернулся.

Сил на то, чтобы сопротивляться по-настоящему, у него не было, а пытаться увернуться он считал ниже своего достоинства.

– Не надо, – продолжил Васильев, делая шаг вперед. – Я пришел по-хорошему с ним поговорить, зачем же с самого начала так грубо?

Он несколько секунд внимательно осматривал неподвижно сидящего блатного, а потом, видимо, что-то решив для себя, скомандовал своим подчиненным:

– Стул сюда принесите! И выйдите все из камеры.

Один из коридорных тут же выскочил за дверь, а здоровенный сержант, из тех двоих, что пришли в СИЗО вместе с Васильевым, шагнул к начальнику.

– Как всем выйти, Алексей Иванович? – недоуменно спросил он. – Вы что же, вдвоем с ним тут останетесь?

– Боишься, что набросится на меня и в клочки порвет? – хмыкнул начальник. – Не трусь, Степа. Ты посмотри на него, он сейчас и таракана-то не раздавит. Поубавилось прыти, я гляжу, у нашего смотрящего, ой как поубавилось. Так что давайте выходите.

– Но как же... Если он... – растерянно забормотал сержант. – Мы же отвечать будем!

– Не за что отвечать будет, сказано тебе! – уже с раздражением произнес Васильев. – Выйди! Это приказ!

Больше сержант спорить не пытался, козырнул и вслед за остальными вертухаями покинул камеру. На пороге он чуть не столкнулся с несущим стул коридорным.

– Ага, вот сюда поставь, – кивнул ему Васильев и уселся на установленный рядом с дверью стул.

– И тоже вали отсюда. Дверь закрой, но не запирай, сам будь поблизости и конвойным, которые должны этого кадра в барак отводить, скажи, чтоб приготовились.

– Так ему же только через четыре часа выходить, – неуверенно возразил коридорный вертухай.

– Делай, как я сказал! – прикрикнул на него Васильев. – Что-то вы все много воли забрали, спорить со мной стали слишком часто! Вперед!

Коридорный выскочил из камеры и с лязгом захлопнул за собой тяжелую дверь. Только теперь Васильев повернулся к смотрящему, бесстрастно слушавшему его разговор с охраной. Несмотря на то, что Батя молчал, Васильев знал, что тот прекрасно слышал его слова про конвоиров и правильно их понял. Сидеть здесь ему оставалось несколько часов – про это блатной тоже знал, а такой приказ начальника мог означать только то, что его могут выпустить чуть пораньше.

Хотя важны, конечно, были не столько эти несколько часов, сколько то, что его вообще собираются выпускать. То, что срок кончился, еще ничего не значило, так же легко, как и первый, Васильев мог накинуть ему и второй, выдумать повод – дело нехитрое. Так что возможность немедленного освобождения была для смотрящего единственной надеждой на жизнь, но блатной, разумеется, не мог не понимать, что его не выпустят за просто так.

Васильев держал паузу, ему хотелось, чтобы Батя заговорил первым. Но блатной неподвижно сидел на своем месте, даже не глядя на гражданина начальника, и было ясно, что просидеть так он может еще очень долго. Через пару минут такого молчания Васильев все-таки не выдержал, заговорил первым.

– Что-то холодновато тут у тебя, Батя, – издевательски-сочувственным тоном сказал он. – Ну да ты ведь понимаешь, это я не со зла, перебои со снабжением, топлива не хватает... – «хозяин» виновато развел руками.

– Что тебе надо, начальник? Зачем пришел? – не поднимая головы, спросил смотрящий.

Голос его тоже сильно изменился, он стал хриплым, каркающим, словно у старого ворона. В конце фразы блатной закашлялся, но быстро справился с приступом и затих.

– Зачем пришел? – переспросил Васильев. – Поговорить я с тобой захотел, Батя. Серьезно и откровенно, начистоту.

Смотрящий молчал, и Васильеву пришлось продолжать:

– Так что, согласен?

– Давай поговорим, начальник. Других-то развлечений у меня тут нет, сам понимаешь, – Батя