Осень в Колымском краю – совсем не то же самое, что в европейской части России. Здесь в это время года нет ни дождей, ни листопадов – на землю давно и прочно лег снег, а температура воздуха не поднимается выше минус двадцати.

Да и это только в самом начале сентября, а дальше отличить колымскую осень от зимы и вовсе нельзя. Неяркое солнце почти не греет. Оно кажется совсем маленьким и далеким, на него можно спокойно смотреть не прищуриваясь, и даже не верится, что этот же маленький шарик светит над тропиками, над экватором. Мир становится монохромным, в тундре царствует белый цвет, цвет покрывшего все снега. Ни звука, ни движения. Только иногда со стороны виднеющихся на горизонте сопок налетает короткий порыв холодного северного ветра. Он поднимает в воздух мелкую снежную пыль, несет колючее облако над тундрой и, неожиданно выбившись из сил, снова роняет. И опять все тихо, неподвижно и неизменно. Жизнь в тундре на это время замирает и прячется. До того времени, когда короткая весна и лето растопят снег и сделают тундру пригодной для жизни, остается десять долгих месяцев, прожить которые очень непросто.

Но есть все же одно исключение из этого правила. И это исключение – человек, вторгшийся в жизнь сурового дикого края. В паре километров от заснеженных сопок, посреди белой равнины, виднелось несколько темных пятен. Это был лагерь. Один из многих лагерей, расположенных в Магаданской области, ничем на первый взгляд не примечательный. Судя по архаического вида вышкам для часовых, стоявшим по углам обтянутого колючей проволокой высокого забора, лагерь был довольно старым, может быть, помнившим времена наркомов – Берии или даже Ежова. Это тоже было совершенно нормально, с тех пор новых лагерей на Колыме не строили и тех, что есть, было вполне достаточно, большую часть даже закрывать пришлось.

Над лагерем поднималось несколько столбов густого черного дыма, быстро растворяющегося в сером небе. В стылом воздухе раздавался хриплый лай овчарок и невнятные окрики конвоиров, гнавших зэков на утренний развод.

– Пошевеливайся! – рявкнул здоровенный детина в новеньком тулупе, поддавая кулаком между лопатками отставшему от своей колонны зэку. Тот бросил на конвоира злобный взгляд, но ускорил шаги. Конвоир явно был новеньким и поэтому особенно рьяным, не успевшим, видимо, еще осознать, что практически он находится с зэками в одних и тех же условиях – север есть север, а лагерь есть лагерь. Разница только в том, что зэки знают, за что они здесь, а ему просто так уж повезло.

Привычно успокоив себя этими мыслями, зэк встал в общий строй, переминавшийся с ноги на ногу на плацу. Было холодно – минус двадцать пять, а держали здесь их уже дольше, чем обычно, и отпускать пока явно не собирались. Вообще все шло не как всегда. Даже конвоиров было раза в три больше, чем в обычные дни. В лагере, где жизнь размеренна и предсказуема, любое изменение мгновенно вызывает интерес и беспокойство – перемен к лучшему зэки ждать не привыкли. В рядах уже слышался ропот:

– Чего стоим-то?

– Кого ждем?

– Опять хрень какую-то придумали...

Конвоиры, к которым несколько зэков уже обращались с вопросами, стояли молча, с непроницаемыми лицами. Впрочем, как прекрасно понимали заключенные поопытнее, они и сами наверняка ничего не знали. С какой стати лагерное начальство будет рядовым вертухаям о своих планах докладывать?

Наконец рядом с возвышавшейся над плацем стеклянной башенкой ДПНК показалась знакомая всем арестантам фигура. Это был начальник лагеря подполковник Алексей Иванович Васильев. Он был невысок, толст и краснолиц, одет в новый, блестящий овчинный полушубок, меховые рукавицы и расписной якутский малахай. Как начальник лагеря он мог позволить себе одеваться не по форме.

Зэки Васильева очень не любили. Конечно, трудно ожидать, что арестанты будут хорошо относиться к своему главному тюремщику, но в данном случае дело было не только в этом. Начальники ведь бывают разные. Есть такие, которые просто точно исполняют приказы начальства, потому что это их служба. Но бывают и другие, которые еще и получают от этого удовольствие, пытаются выслужиться. Выслужиться же на такой должности можно только за счет заключенных. Подполковник Васильев был как раз из таких.

– Появился, вонючка, – раздался в строю чей-то негромкий голос. – Чего он еще выдумал?

– Всем молчать! – грозно рыкнул конвоир.

Строй затих. Правда, не столько потому, что испугался вертухая, сколько для того, чтобы получше услышать то, что собирается сказать гражданин начальник. В этот момент со стороны бараков охраны к плацу подошли еще десятка полтора вертухаев, четверо из них вели на поводках здоровенных овчарок, натасканных на зэков. Теперь здесь находились почти все охранники лагеря. Напряжение, повисшее над плацем, сгущалось, как грозовая туча, и ощущалось все отчетливее. Было совершенно ясно, что назревает что-то нехорошее.

Васильев тем временем вошел в башенку ДПНК, поднялся наверх, и теперь его силуэт виднелся за стеклом. Раздался характерный треск, с каким включались старые динамики, висевшие на башенке, и над плацем разнесся голос начальника:

– Слушайте меня все очень внимательно, повторять не буду. В ГУИН Минюста наконец приняли решение, которое уже давно нужно было принять. И теперь порядки у нас тут будут совсем другие.

Васильев сделал небольшую паузу, чтобы его слушатели получше осознали сказанное.

– Здесь у вас была так называемая «черная» зона. И жили вы тут не как полагается по законам России, а по вашим воровским понятиям. Кто отказывался от работы – не работал, кто хотел на волю записку передать – передавал, в карты резались как хотели да и жрали вы не только пайку. Так вот я вам говорю – теперь с этими порядками кончено. Зона тут будет «красная». Работать будут все, а ваши уголовные запреты администрации до лампочки. Закон для всех вас будет один – устав! А те, кому это не нравится, будут крыть своими дырявыми легкими и вшивыми спинами цемент в ШИЗО и в карцере! И все эти смотрящие, паханы и подпаханники – в первую очередь! На свободу вы, быдло, выйдете или с чистой совестью, или ходячими трупами! А для особенно упертых у нас тут участок номер четыре имеется. Ну а чтобы вы не думали, что вас просто пугают, я вам сейчас устрою небольшую демонстрацию серьезности намерений.

Голос начальника смолк, и его силуэт за стеклом исчез. Васильев явно спускался вниз. Над плацем висела мертвая тишина. Заключенные настороженно переглядывались, они еще не поняли, насколько все это серьезно. То ли действительно администрация решила ввести новые порядки, то ли их просто пугают, на понт пытаются взять. Взгляды зэков все чаще обращались в сторону стоявшей в первой пятерке фигуры в новом черном клифте. Это был высокий старик с умными серыми глазами, глубокими морщинами на лице, золотой фиксой и густо татуированными пальцами. В отличие от большинства арестантов, внешне он был совершенно спокоен, хотя именно его сказанное Васильевым и должно было коснуться в первую очередь. Просто потому, что он был смотрящим этой зоны. И не только ее.

Старика звали Вячеслав Сестринский, но куда больше он был известен как Батя, теневой хозяин всего Колымского края, имеющий право карать и миловать кого угодно прямо с этой зоны, куда он несколько месяцев назад попал своим хотением – нужно было разрулить кое-какие косяки и навести здесь порядок. Все приближенные тогда советовали Бате послать кого-нибудь другого, не ходить самому – все-таки возраст есть возраст, а зона есть зона. Но смотрящий решил иначе. Он считал, что правильный блатной не должен перекладывать свои дела на других, особенно в такое время, как сейчас, когда людей, живущих по понятиям, становится все меньше. Все косяки он тогда разрулил за неделю, и после этого на зоне воцарились покой и порядок.

Вплоть до сегодняшнего дня.

Сейчас Батя молча стоял в шеренге, сохраняя полное спокойствие на лице. Но до его ушей уже доносился нарастающий недовольный ропот и перешептывания.

– На фиг нам надо «красную» зону. Лучше уж на «черной» жить...

– Точно. И беспредела нет, даже «петухов» просто так не трогают... – эти слова донеслись до смотрящего справа, со стороны, где стояли не блатные, а обычные «мужики» и «шерстяные». Батя едва заметно кивнул. Он знал, что слова Васильева не вызовут энтузиазма даже у них, не говоря уже о правильных блатарях.