У отца Василия засосало под ложечкой. В пяти метрах от него лицом к стене стоял Санька Коробейник! «Не может быть! – подумал он. – Нет! Ну не может же быть! Откуда он здесь?» Арестант искоса глянул в сторону отца Василия, и тот понял, что у него темнеет в глазах. Больше сомнений не оставалось!

Их рота участвовала в поимке двух молодых отморозков: только что дембельнувшегося из армии десантника да изгнанного с позором из рядов милиционера. За этим дуэтом уже тянулась целая серия кровавых убийств при ограблении мелких банковских филиалов и магазинов. Причем охранников – таких же, как некогда они сами, ребят в форме – преступники не щадили и стреляли сразу и только на поражение.

Были в этой операции и личные мотивы. Буквально за неделю до того дня отморозки в упор расстреляли Женьку, ушедшего из их роты на сытые хлеба в банк, – молодого, жизнерадостного пацана. Женьку любили все, и поэтому, когда в роте поняли, кого именно их направили брать, всех словно заклинило. Никогда до и никогда после этого случая будущий отец Василий, а тогда еще Мишаня Шатунов, не экипировался с такой ожесточенной тщательностью и запомнил эту операцию на всю жизнь.

Последний раз бандитов заметили в пригородном районе, у лыжной базы, и, по сведениям оперативников, именно здесь у мерзавцев была последняя берлога в одном из десятков рассыпанных на площади в несколько гектаров маленьких летних домиков.

Стояла глубокая ночь ранней зимы, и мягкие огромные хлопья падали на еще не побитую морозом темно-зеленую траву совершенно беззвучно. Рота выгрузилась и так же бесшумно, как снег, рассыпалась вдоль дороги, чтобы, разбившись на тройки, одновременно появиться возле каждого строения. И Коробейник шел тогда в одной команде с Шатуном и Севой.

Легким бегом они достигли заранее определенного ротным участка и затаились. Сева с тылу, прямо под окном, Шатун у крыльца, а Коробейник у боковой стены, там, куда выходило второе окно. Домик ощущался жилым. И не то чтобы там были следы, ничего подобного, падающий снег уже закрыл все. Просто что-то витало в воздухе. Немного еле заметного запаха подмокшего табачного пепла, пара совсем свежих спичек у крыльца и вроде как одеколон из дорогих. Это могли быть и случайные туристы, но... парни переглянулись, и Шатун понял, что все думают то же самое, а значит, сразу после сигнала можно не стесняться.

Ждали сигнала довольно долго, и только когда со стороны трассы послышался долгий протяжный гудок и еще один короткий, Сева и Коробейник, отвлекая внимание от двери, ударили по стеклам. Шатун пробил тонкое фанерное полотно двери ногой и, нащупав защелку, повернул ее и рванул дверь на себя. Судя по проекту постройки, который показывал им ротный, сразу за дверью шел тамбур и снова дверь, такая же тонкая, но, главное, открывающаяся вовнутрь. Благодаря этому тамбуру и второй двери у идущего со стороны крыльца было в запасе немного времени. Но второй двери не оказалось. То ли ее не было совсем, то ли она была распахнута настежь, отец Василий теперь не помнил, но едва он ступил на порог, время словно замедлилось и он понял, что это конец. Прямо в живот ему смотрел ствол автомата.

Как рассказал ему потом Коробейник, он осознал, что все пошло не так, буквально за доли секунды. Удивляться этому не приходилось, они так много и упорно тренировались вместе, что просто чуяли друг друга чем-то звериным, там, внутри. И тогда Коробейник нарушил «расписание» и, стремительно подтянувшись на руках, рывком забросил свое тело через окно. Стоявший напротив Мишани человек отвлекся – тоже на доли секунды, но этого хватило. Шатун бросился вперед и повалил его на пол. А к тому времени уже подоспел на помощь Сева.

Они взяли обоих живьем, за что получили особую благодарность от командира батальона и местных оперативников. Но вот Коробейника успел ранить второй, как раз в этот момент спускавшийся с мансарды. Санька потом долго валялся со своим простреленным легким в госпитале, перетерпел целую серию физиотерапевтических процедур, но его все равно списали. А теперь он стоял лицом к стене, дожидаясь, когда конвоир откроет железную дверь камеры.

Отец Василий не мог поверить своим глазам. Но вот конвоир аккуратно завел Саньку внутрь камеры и так же основательно закрыл. Каким таким образом, после стольких лет службы, Коробейник мог оказаться в юрисдикции ковалевского холопа Пшенкина? Священник ничего не понимал!

Этой ночью он так и не заснул. Вспоминая события дня, отец Василий удивлялся тому, что просто не подошел к Ковалеву и прямо не объяснил, что, вероятно, произошла какая-то дикая ошибка и его люди взяли явно не того человека. Но он снова и снова с ожесточением в сердце понимал, что недалекий районный мент Ковалев, волей случая ухватившийся прямо за хвост синей птицы удачи, слушать его не станет. Как бы ни был он глуп, а то, что второго такого случая засветиться перед властями не представится, он понимает. И поэтому будет с упертостью рудокопа просеивать человеческий материал сквозь свои загребущие пальцы, пока каждый сверчок не получит свой шесток.

Священник отчаянно не хотел верить, что Санька съехал с прямого пути и связался с бандитами, но он вспоминал, как скользнул по нему и торопливо отдернулся узнающий Санькин взгляд, и ему становилось совсем плохо. Прежний Коробейник не стал бы отворачиваться от Мишани Шатунова, пусть и в поповском одеянии.

Чуткая Олюшка тоже почти не спала, поднялась пораньше, принялась готовить что-то вкусненькое и щебетала, щебетала, щебетала:

– Видел, Миша, нам Петрович уже и сарай доделал, и крыльцо толком поставил, – заглядывала она мужу в глаза, пытаясь хотя бы на время завтрака отвлечь батюшку от тягостных мыслей. Но получалось у нее неважно. Отец Василий все выслушал, но ничего не сказал и, кажется, даже не заметил, что было на завтрак.

Весь день отец Василий ходил, как вареный, а на недоуменные вопросы Алексия и Тамары Николаевны лишь ссылался на плохой сон. Но на самом деле он просто боялся. Он знал, что не выдержит и рано или поздно пойдет к Саньке. Но некогда абсолютно бесстрашный Мишаня Шатунов отчаянно боялся снова встретиться глазами с Коробейником. Увидеть, как Санька отвернет взгляд в сторону еще раз, было выше его сил. И только когда то ли жена, то ли мать кого-то из задержанных напомнила ему о причащении для сына, священник понял, что прятаться за свои моральные немочи больше не хочет.

Он отправился к Ковалеву, но тот в предоставлении помещения под исповедальню, да и вообще в пропуске на территории СИЗО номер два решительно отказал.

– Даже и не думайте об этом, батюшка! – замахал он руками. – У меня там работы невпроворот, люди сутками домой не могут попасть, а вы тут еще свою исповедальню на них повесите! И думать забудьте!

И тогда отец Василий пошел к Тохтарову.

Марат Ибрагимович долго ходил по кабинету, трогая себя за подбородок, и наконец сказал:

– Вот что, отец Василий, послезавтра я планирую завезти в новое здание доски и посуду. Если хотите, поехали со мной, но учтите, пробуду я там недолго, часов шесть-восемь. Что успеете сделать, то успеете. Идет?

Отец Василий сглотнул слюну и кивнул. Шесть-восемь часов было невероятно мало для такого серьезного дела, но это было лучше, чем ничего. «Лиха беда начало! – подумал он. – Мне туда хоть один палец просунуть, а там видно будет».

К обеду священник немного успокоился, так что, когда к нему подошли с просьбой причастить тяжелобольную женщину, глянул на часы и кивнул. Времени у него было достаточно, и откладывать на потом смысла не имело.

– Это недалеко, в Красном Бору, – торопливо объяснял приехавший на стареньком «Пежо» мужчина. – Она у меня уже четвертый год не ходит. Я уж и телевизор ей новый купил, и магнитофон поставил. А она все батюшку просит привезти.

– Правильно делает, что просит, – закивал отец Василий. – Телевизор душе не помощник. Вы и сами это должны понимать.

– Ах, батюшка, – улыбнулся мужчина, – я-то, может, и понимаю, да все дела да дела. Некогда о душе подумать.

– Нехорошо, – цокнул языком священник. – Если о самом главном не заботишься, разве пойдут на пользу все ваши «дела»? Сказано же: не собирайте сокровищ на земле.