выводя:

— Пожертвуйте, что в силах ваших, на церковь божию!..

Но очерствели людские сердца.

Собрали так мало, а срок уплаты по суду в страхкассу был уже так близок, что дьякон забрал все, что было собрано, сказал совершенно убитому и растерявшемуся попу, что поедет жаловаться куда-то в центр и на суд и на страхкассу, и действительно уехал, и прошла неделя, две, шла третья, а он не возвращался.

Для Дрока настали дни настоящего испытания: теперь он должен был спасать церковь, он один. Последнее, что прочитал ветхий поп в «Вестнике знания», было: «Фотографирование желудка». Это новое изобретение какого-то американца было для него каплей, переполнившей чашу всяческих бед: он слег, укрылся лиловой ряской, и, когда к нему приходили старушки справиться, как же быть с деньгами, он тянул жалобно:

— Что же я-я?.. Отхожу уж я!.. Идите к председателю совета… Он это должен…

И отворачивался лицом к стенке.

Дрок взялся было за дело яростно, как за всякое дело. Так как шел уже октябрь, то земля отдыхала от него, он от земли, и в маленьком городке на узеньких улочках он метался в волнении чрезвычайном. Он обходил прихожан уже не вымаливая, как старушки, а требуя. Он кричал и ругался. Из двух квартир его выгнали. Одна скромная женщина на всю улицу кричала ему вслед:

— Вымогатель!.. В милицию сейчас пойду!.. Вымогатель!..

К концу третьего дня метанья по городу Дрок чувствовал себя куда более усталым, чем это было при его обычной работе: как будто бы церковь падала, а он вздумал ее поддерживать, упершись ногами и подставив плечи — ноги у него начали дрожать, спина ныла. Даже и Фрося решилась сказать ему:

— И будто бы церковь, что же она, — ребят, что ли, наших будет кормить?

Сказала между делом и пошла доить корову, но Дрок ничего не нашел, чтобы ей ответить: подходил уже срок взноса денег, и грозили описать его имущество.

— Как это вы говорите: описать? — яростно спрашивал Дрок.

Ему ответили:

— Очень просто: описать имущество и продать с торгов.

— То есть, это значит и мою хату тоже?

— Раз вы председатель, то значит с вас первого и начнем.

В страхкассе сидели серьезные люди, Дрок это видел. Ему начало казаться, что делатель детских мишек и птичьих чучел просто ограбил церковь, весь приход, ограбил и его, Дрока, тоже, потому и бежал.

Однажды он встал в три часа ночи, зажег лампочку и на клочке линованной бумаги дрожащими неуклюжими буквами написал объявление в газету:

«Я, Пантелеймон Дрок, совершенно от леригии отказуюсь!»

Ему казалось, что написать надо было гораздо больше и объяснить все, но сведущие люди, с которыми он толковал в этот день, сказали ему, что чем объявление длиннее, тем дороже.

Утром он послал это объявление, положив в конверт рублевую бумажку.

Объявление напечатано не было; рублевая бумажка пропала так же, как пропал без вести и дьякон, но Дрок больше уже не хлопотал о церкви.

Кстати, ветхий поп отошел, и церковь отдали под клуб пионеров.

Давно мешал Дроку большой камень на его земле — кусок серого гранита, и когда вырыл он ниже камня копанку для дождевой воды, явилась дельная мысль спустить камень в копанку: пусть там и лежит.

Но, заложив лом под камень и понатужась поднять его, почувствовал Дрок, что хряснуло у него в пояснице, и руки сразу стали бессильны, и обмякли ноги. Лом он оставил под камнем, а сам, звериным инстинктом почуяв, что надо скорее домой, смурыгая ногами, согнувшись, опираясь на держак цапки, кое- как добрался к себе и лег на кровать в сапогах, как был, а когда хотел подняться и снять сапоги, не мог уже этого сделать.

Фрося, придя с базару, спросила крикливо:

— Ты что же это — с грязными чоботами на одеяло?

Дрок поглядел на нее кротко и ответил вполголоса:

— Вступило.

Он слышал, рассказывали старики, что иногда что-то такое «вступает» в поясницу, и уж не сомневался в том, что это оно самое и есть. В небольших лесовых глазках его была теперь не только кротость, еще и недоумение, и даже испуг, и тоска, пожалуй.

Когда Фрося принялась стаскивать с него сапоги, он вскрикивал и стонал от боли.

— Что же это такое обозначает? — робко спрашивал он жену.

— А по-чем же я зна-аю?.. — кричала Фрося, и зеленоватые ее глаза с золотыми искорками выражали не сожаление к нему, а в них была — он это видел — явная злость.

Только теперь, лежа бездельно на спине весь день, он замечал, как нет у нее ни минуты времени для жалости к нему. То она готовит у плиты, то рубит дрова, то идет кормить и доить корову, то бежит отбивать курицу у ястреба, и визжит при этом пронзительно, чтобы его напугать, то укачивает маленькую, то оттаскивает от дверей Алешку, обдуманно набивающего себе шишку на лоб, то утешает плакучего Кольку, то чинит рубаху Митьке, то разнимает Ваньку с Егоркой, которые вцепились друг другу в волосы, сосредоточенно колотят друг друга ногами и сопят… А вечером, при лампе, он знал, ей надо еще сидеть допоздна, за папушами.

— Может, ты бы в больницу меня? — робко сказал ей Дрок на другой день утром, увидя, что ему не лучше.

Но она ответила сурово:

— Куда это в больницу?.. Лежи уж! — и растерла ему поясницу скипидаром. Она помнила, что во время голода, когда у соседей валялась и била ногами лошадь, растерли ей крестец скипидаром, и она вскочила как встрепанная. Она думала, что так же вскочит и Пантелеймон, но он не поднялся.

На ночь она растирала его камфарным маслом, утром — горчичным спиртом; однако и это не помогло.

Как-то летом, когда здесь были приезжие, привлекаемые широким пляжем, и поселялись они не в одних только домах отдыха, Фрося носила молоко на одну небольшую дачку, и ребята из того времени запомнили такую сцену:

— Кому молоко раздала? — спросил отец.

— Денег не получала, бо такие, шо постоянно брать будут, — ответила мать.

— Значит, их записывать же надо или как?

— Вот и записуй: тому, что бородка рыжая, — этому две кружки, — бойко стала перечислять мать.

— Как это бородка?.. Какая бородка рыжая?.. Фамилие его как? — крикнул отец.

— Даже фамилии я не спросила!.. А тому еще, дверь у него тугая, он сам из себя бритый, худой, — так тот полторы кружки взял…

— Как же это я его должен записывать?.. Дверь тугая?.. — кричал отец.

— Ну, а что такого?.. Ну и «дверь тугая»!.. — кричала и мать. — Он рукастый такой, я его помню… А женщина еще одна взяла, — она стриженая под бобрик и так что юбка до колен… Этой кружку одну…

— Черт тебе пусть записывает!.. «Юбка до колен»!.. У всех теперь юбки до колен! — и отец разорвал бумажку и бросил на пол, туда же и карандаш швырнул, дверью хлопнул и на дворе потом долго еще ругался.

На другой день мать пришла уже довольная и сказала отцу:

— Ну вот, узнала, как ихние фамилии, а ты уже думал: они с нашим молоком куды-сь забежать должны!.. Этот, шо бородка рыжая, — он опять две кружки взял, и молоко ему понравилось, — так этого звать Зайчик…

— Зайчик? — переспросил отец.