…Есть несколько устойчивых географических, природных и — что более важно — жизненно- философских координат, своеобразных нерушимых знаков в художественном мире Сергея Николаевича Сергеева-Ценского, одного из замечательных русских реалистов XX века. Знаки эти как бы указывают на близкую и самую «желанную» атмосферу для раздумий и догадок писателя о сущности изменчивой жизни.

Прежде всего — это солнце… Оно — непременно южное, не то, что на Севере «неохотно и несмело… смотрит на поля» (Тютчев), — сияет над его художественным миром. И море — тоже не свинцово-серое, не холодное, а лазурное, с «поющими», теплыми волнами… Ночью волны эти «рассыпаются» на веслах светящимися, фосфоресцирующими потоками.

Ему нужен был юг — блаженный, полуденный край России! Здесь всюду простор, здесь глаз натыкается разве что на белых чаек, качающихся на волнах, словно их «припаяло к воде». Здесь высятся маяки в розоватом на рассвете тумане, отслоившемся от гор. Образ русской Таврии, мелодию открытой крымской красоты в звучном пейзаже Сергеева-Ценского «развивают», как резкие созвучия, иссиня-черные веретена кипарисов, что ввинчиваются в струящийся зной полдня. Звучат в этом оркестре и охристо-желтые скаты гор, и сухая жара, что хватает землю крепкой хваткой, и все сложное «взаимодействие» моря и солнца. Особенно на заре, когда… «по морю стрельнула вдоль дальнего берега золотистая стрелка — вот- вот позолотеет сразу все море» (здесь и далее выделено мной. — В. Ч.). Это нерасторжимое единство ветра, моря, солнца, простора, заставляющее забыть о холодном небосклоне Севера, о чародейке-Зиме. Это полнозвучие словно погружает Сергеева-Ценского в особое состояние тютчевского волшебного сна, когда

Море и крымские берега стали такой естественной декорацией к созданной Сергеевым-Ценским эпопее «Севастопольская страда» — летописи осады «русской Трои», Севастополя, и к повести «Синопский бой», и к романам многотомной эпопеи «Преображение России», что критики, современники писателя, порой говорили даже о «…веянии античного, боспорского жизнеощущения» в «крымской поэзии света» Ценского. О том, что у него «мир — это движение световых частиц». И наконец, о том, что «Ценский идет к солнцу, как шли к нему аргонавты»…

Кажется, писатель и жил-то вечно в одной Алуште. И почти невозможно вписать фигуру этого «аргонавта» с запорожскими усами в изначальные «рамки» его жизни — в степные дали Тамбовщины, в то село Преображенское, где он в 1875 году родился; в тихие украинские ночи Глухова, где он, будущий «властелин словесных тайн» (Горький), окончил учительский институт… Лишь ставшая естественной добавка к фамилии — «Ценский» (название главной «текучей воды» среди родных тамбовских черноземов — речки Цны — возвращала к истокам незаурядной писательской биографии, на ту землю, где учительствовал в земской школе отец писателя, кстати участник обороны Севастополя в 1854–1855 годах.

Назад, к началу лет своих, будущего создателя «Преображения России» возвращало очень многое. И хотя, прежде чем поселиться в Алуште (в 1906 году), в своей писательской мастерской, пришлось ему долго учительствовать в Киевском, Харьковском, Одесском, Московском и Рижском учебных округах, преподавать и физику, и естествознание, и математику, и анатомию, и — не без особого удовольствия — рисование с натуры, и черчение, он не забывал полей своего детства. Он любил хотя бы мысленно пробегать, чуть воспарив душой, по этим русским полям… Равнина, огражденная спокойными реками, затаившими в глубине небыстрое свое течение, рождала в нем ощущение бесконечности жизни, говорила о мощи неразвернувшихся сил, пробуждала ожидания.

Томителен российский уездный быт, раздражает его вялое «потребление дней», много дрязг, но кто, родившийся здесь, не испытывал, проезжая через эту однообразную равнину, которая поистине «ровнем- гладнем разметнулась на полсвета» (Гоголь), обостренного чувства родства со всем, что жило и живет на ней, жажды вновь видеть эти дали?

В самом конце XIX столетия Сергеев-Ценский отбывал воинскую повинность и получил чин прапорщика запаса. В этом же чине будущий автор «Воинского начальника», «Медвежонка» и «Бабаева» призывался в армию во время русско-японской войны…

К тому моменту, когда писателя вынесло из тревожных сумерек российской провинции в солнечную Алушту — на целых пятьдесят два года! — в собственную творческую мастерскую, он глубоко знал провинциальный, особенно уездный, и армейский, отчасти монастырский быт, знал нужды и беды угасающего усадебного дворянства и крестьян в развалившейся общине. Знал быт уездных врачей, мелких чиновников, офицеров, дуреющих в своих кочевьях по военным городкам и от скуки донашивающих романтические одежды то Грушницкого, то чеховского Соленого из «Трех сестер». Он понимал и «Русь бродячую» — неприкаянных босяков, «нищебродов», живописных гуляк поденщиков, набитых всяческими житейскими познаниями. «Вместе с Ильей Ильичом Обломовым я готов повторять: „Трогает жизнь, — везде достает!“» — шутливо говорил Сергеев-Ценский об этом «трогающем», незаметно обступающем воздействии жизни, о возникшем в пространстве своей памяти богатстве всяческих «прикосновений», «замет», впечатлений.

Когда-то кольцовский косарь, выйдя в степь раздольную, что расстилается ковыль-травой, говорил:

Эта понадвинувшаяся в XX веке на Крым, на Новороссию, степь, а точнее говоря, многоукладная Россия — вообще-то она «двигалась» сюда, к теплым морям, еще со времен Петра Великого! — не покидала никогда мысли и чувства Сергеева-Ценского. Она была всегда перед его глазами, всегда — «на слуху», она утяжеляла, «заземляла» его восторженные грезы и томления, создавала в его рассказах и романах чудесную пересечку разнородных радостей, тревог.

В этом легко убедиться, читая, скажем, небольшое произведение — поэму «Неторопливое солнце» (1911).