удрученным видом.

Она пригласила нас в дом, провела в хорошо обставленную комнату и, кивнув на портрет, стоящий на комоде, вздохнула:

— Иван Сергеевич был странный человек. Хозяйство его не интересовало. Я все в одиночку тянула. Он так, если сена покосит, дров поколет — и то спасибо! Только лес да животные его интересовали. Все деревья знал наперечет в округе. Все ходил по лесу, кормушки на зиму делал, подкармливал зверье.

Я подошел к портрету. Из траурной рамки на меня смотрел старик с впалыми щеками и морщинами на высоком лбу — у него был умный усталый взгляд.

— Он живицу собирал, — продолжала женщина, доставая из буфета рюмки, бутылку наливки. — Живицу сдавал, хорошие деньги получал, а спросите, куда он девал их?.. Семьям погибших в лагерях высылал. А у нас ведь своих двое парней росло. Сейчас, слава богу, они встали на ноги, а раньше… — женщина разлила наливку и, улыбнувшись, махнула рукой. — Бог с ним, с Иваном Сергеевичем! Помянем его. Я в бога-то не верю, но, как говорится, царствие ему небесное, — она по-мужски опрокинула рюмку и, не закусив, добавила: — Вообще-то я люблю, когда тараканчики в голове… А он во мне души не чаял. У нас была сильная любовь…

После этих слов она сразу переключилась на свое хозяйство и принялась говорить о выращенных тыквах, о том, что уток к зиме забьет — «они слишком прожорливые», а гусей оставит — «те сами себя кормят», и о том, как ей досаждают туристы: «то доску стащат», «то морковь с грядок подергают».

Я ее не слушал; смотрел на портрет Вырубова, пытался представить его жизнь, пытался понять, что могло связывать «умного интеллигентного человека» с такой ограниченной женщиной.

В открытое окно доносился шум водопада, слышалось квохтанье кур, мычанье теленка.

Женщина снова разлила наливку, выпила и еще азартней стала рассказывать о своем хозяйстве — доказывала, что у нее всего меньше, чем ей хотелось бы. То ли она старалась произвести выгодное впечатление труженицы, желающей все оставить сыновьям, то ли просто имела пламенную мечту — стать богаче всех. В какой-то момент она смолкла, и мы с женой одновременно встали. Жена поблагодарила за угощенье, а я пожелал осуществить все желания.

— Куда же вы заторопились? — всполошилась женщина. — Переночевать и у меня можете. Завтра- послезавтра мои должны приехать, а сегодня — пожалуйста.

Мы вежливо отказались, сославшись на свою палатку.

По пути к байдарке жена сказала, поджав губы:

— Какая-то крохоборка. Целый час только и говорила о деньгах. Живет на природе и не видит ее. Такое место! Здесь я с удовольствием пожила бы, выращивала бы овощи, цветы, разводила бы животных, но не ради наживы, а ради любви.

— С этого все и начинается, — усмехнулся я. — Потом втянешься и уже думаешь о накоплениях. Через год-два ты стала бы такой же, как она.

— Никогда! — возмутилась жена. — Плохо ты меня знаешь.

— К счастью, дорогая, — я обнял жену, — ты уже давно горожанка, давно выпала из седла и по другому жить не сможешь.

Жена ничего не ответила, только глубоко вздохнула.

Когда мы возвращались к деревне, солнце уже пряталось за верхушки деревьев и в протоке было прохладно, но над озером по-прежнему стоял неподвижный светлый жар. Около деревни мы снова повстречали рыбака, который сообщил нам о смерти Вырубова.

— Ну что, виделись с Маргаритой? — спросил он. — А что же не остановились у нее?.. Не захотелось?.. Дело, как говорится, хозяйское… Ежели хотите, остановитесь у меня, милости прошу. У меня, конечно, ничего особенного нет, но комнату вам выделю, живите себе на здоровье.

Неожиданно жена не стала противится.

За чаем наш хозяин говорил о Вырубове.

— …Иван Сергеевич ведь был фронтовик, контуженый. Во время блокады погибли его жена и дети. Да потом его репрессировали, как инженера вредителя… Так что он всего хлебнул на своем веку… В наших местах он, помнится, появился году в пятидесятом, когда вернулся из заключения. Его амнистировали, восстановили в должности, а он ничего не простил… Плюнул на все и перебрался сюда… Образованный, спокойный, он сразу у всех снискал уважение… Долго жил один у плотины. Лесничил. Иногда к нему наведывалась Маргарита, наша местная. Помогала по хозяйству. Одному-то мужику тяжело справляться с хозяйством. Он же все на участке пропадал… Ну а потом она и вовсе поселилась у него, как домработница… Правда, всем говорила, что она его жена. По деревне ходила расфуфыренная и хвасталась: «Во мужика-то себе отхватила. Инженер, воспитанный». А он, Иван Сергеевич-то, иной раз стеснялся с ней в сельмаг ходить… Бывало, они войдут в магазин, и она покрикивает на него: «Ваня, ну давай бери, держи! Что ты стоишь, как истукан!». Ну а потом у них двое пареньков родилось, вроде, и правда, жизнь наладилась…

— Настоящая семейная драма, — сказал я жене, когда мы укладывались спать. — И одному мужчине здесь жить тяжело, и с такой одно мученье.

— Конечно, у них были разные интересы, но с другой стороны, она заботилась о нем, была ему поддержкой, — жена улыбнулась и прижалась к моему плечу, как бы давая понять, что у нас-то полное духовное единодушие, и оно, это единодушие, несоизмеримо выше мелких разногласий в вопросах общительности и жизни на природе.

— …Мы хотим жить там, где нам нравится, и делать то, что нравится, без всяких понуканий и запретов. Хотим слушать джаз, а не ту бодягу, которую несут с нашей эстрады. Хотим смотреть западные фильмы, читать настоящие книги, а не ту макулатуру, которую нам подсовывают. Хотим знать обо всем правду, а нам все врут. Только и слышим, что у нас все лучшее и все счастливы. Надоела ложь… Мы хотим быть свободными, ездить в другие страны, общаться со сверстниками. И хотим все это сейчас, пока мы молоды, а не когда-то в светлом будущем… Мы насмотрелись на ваше поколение. Вам тоже обещали светлое будущее, а мои родители — они вашего возраста — только и живут от зарплаты до зарплаты… Люди устали ждать светлого будущего, устали от лжи, словоблудия, призывов и лозунгов, — она говорила запальчиво, но с победоносной улыбкой, уверенная в своей правоте; но внезапно улыбка исчезла: — А раз мы не можем иметь все, что хотим, мы отвернулись от этой жизни, ушли в себя. Вам, устроенным, сытым, нас не понять.

Она шла босиком по центральной московской улице в драных джинсах и широченной рубашке, на два-три размера больше необходимого. Шла высоко подняв голову, полузакрыв глаза; раскованная, независимая — всем своим видом бросала вызов окружающему ее миру…

Только что в редакции у Вольнова приняли очередную статью и его так и распирало от гордости — в сорокалетнего преуспевающего журналиста, закоренелого холостяка, вселился безалаберный мальчишеский дух, некое чувство всеобщего братства. Переполненный радостью, он вдруг легкомысленно подумал, что сейчас радостно всем. Брел по улицам, покуривал и был готов заговорить с первым встречным в надежде на всемирную отзывчивость. И вдруг навстречу она, эта девчонка хиппи с челкой до глаз — руки в карманах рубахи и… шлепает босиком — на вид лет семнадцать, не больше.

Вольнов встал на ее пути без всяких задних мыслей, просто чтобы потрепаться, узнать, чем живет современная молодежь, о которой если что и знал, то понаслышке.

— Это еще что такое? — с напускной строгостью он остановил ее в двух шагах от себя.

— Не поняла? — она нарочито подняла глаза, прекрасно понимая, что он имел в виду.

— Что за вызывающее поведение?! Шлепаешь босиком, не боишься — тебя заберет милиция? Все оборачиваются на тебя!

— Меня уже два раза забирала милиция, — с подчеркнутой дерзостью заявила она. — Но из-за прописки.

— Ты не москвичка?

— Я из Орла. Но уже два года живу в Москве. Работаю дворником… ради прописки.