Гору захватили через несколько дней, забросав неприятеля гранатами и выбив его оттуда штыковой атакой.

Батальон Аугусто отвели к реке и направили на ликвидацию последних очагов вражеского сопротивления. Еще несколько батальонов подготовили к наступлению. Саперы перебросили через реку деревянный мост, обеспечили переправу. И вдруг приказ отменили. Батальон Аугусто возвратился в город. Там царило полное затишье. К некоторым офицерам приехали жены, к солдатам — родные. Аугусто совсем лишился покоя. Однажды утром его вызвал к себе лейтенант Барбоса.

— Только что пришло разрешение предоставить отпуска. Хочу поговорить с Пуэйо. Я не забыл своего обещания.

— На каком основании? — спросил капитан.

— Его родители живут на севере. Несколько месяцев он ничего о них не знает. Он просил отпуск, еще когда освободили их городок. Я ему обещал. По-моему, это справедливо.

— Хорошо, хорошо, пусть едет! — мрачно согласился капитан.

Аугусто обрадовался этому известию. Берта писала, что лейтенант Ромеро тяжело ранен, но в последнем письме сообщила, что ему стало заметно лучше и, вероятно, скоро его разрешат перевезти в Сарагосу. Аугусто надеялся повидать девушку на обратном пути.

Аугусто в Сарагосе. Поезд стоит здесь несколько часов. В доме, где Берта и ее сестра снимали квартиру, сказали, что они еще не вернулись. Аугусто предвидел это и все же пришел сюда. Он бесцельно бродит перед домом, зная, что балкон из ее комнаты выходит на улицу. Берта как-то писала ему: «Сижу здесь и мечтаю, что дождусь тебя, как дожидалась в Айербе. Что ты с минуты на минуту появишься, что придет такой день, когда ты навсегда останешься со мной». Аугусто ходит перед балконом. Потом долго стоит на углу. Если бы он мог ее увидеть хотя бы издали! Увидеть своими глазами, оживить в памяти, заставить слиться воедино ее облик, который он так долго лелеял и ласкал в своем воображении, с ней самой. Это было бы ему утешением в долгие часы страшного одиночества, которые вскоре вновь ожидают его. Ему дали короткий отпуск: всего пять дней. Обнять родных и вернуться. Ему грустно. Последние месяцы он часто думал об этой радостной минуте, но сейчас его не покидает щемящее беспокойство. Что он им скажет? О чем станет говорить? Они не поймут его. Это даже лучше, и все же ему тоскливо. Снова придется одному нести свое тяжкое бремя. Он ничего им не расскажет. Немного солжет. Конечно, ему будет нелегко. Потом скажет «прощайте». Скажет, так и не обняв. И уйдет, унося с собой свою страшную тайну, с тяжелым сердцем, которое столько выстрадало за эти месяцы. Так и не пролив ни единой слезы. Он не посмеет броситься к ногам матери, прижаться головой к ее груди и заплакать. Не посмеет сказать ей, как он страдает, боится, как он одинок, как ему нужно, чтобы его приласкали и утешили. Да, да! Как ребенка! Как маленького ребенка. Ничего этого не будет. Он знает. Он будет им улыбаться и молчать. Может быть, увидит Берту — и тоже будет молчать. Потому что Берта- i он думает об этом с грустью — тоже не поймет его. Он скажет всем «прощайте». Скажет с улыбкой, но вернется в окопы с кровоточащим сердцем. Довольный тем, что уберег их от тяжелых переживаний, а сердце его будет рваться на части.

Не надо было брать отпуск. Он понимает это. Ведь через несколько дней он снова вернется в окопы, к опасностям и страданиям. Зачем? Нет, он должен был это сделать. Сделать ради отца с матерью, ради сестры. Так им будет легче! Ну, а он? Если бы он мог остаться дома. Навсегда! Как это было бы чудесно! Тогда бы Берта и он… Он не смеет об этом думать; этого никогда не будет. Зачем, если он снова должен вернуться на фронт? Чтобы еще сильнее разбередить свою рану? Снова с тоской цепляться за прежнюю жизнь, которая сейчас ему так далека? Ему гораздо лучше в окопах, с солдатами. Солдаты теперь для него свои, только они его понимают. Им не надо ничего говорить, ничего объяснять. Они сблизились, сдружились, сроднились. Солдат все поймет без слов, его не надо стыдиться, не надо бояться причинить ему боль, от него не надо скрывать, что тебе холодно, страшно и что ты страдаешь. Можешь назвать его «братом», и он станет тебе братом. Роднее брата по крови. Для солдата на передовой дом — это окопы, а семья — товарищи.

Аугусто идет по Сарагосе. Город бурлит. На всех балконах знамена и пестрые ковры. Начало сентября. Аугусто решает, что, вероятно, отмечается какой-нибудь праздник или юбилей. Но его это не трогает, он никого ни о чем не спрашивает. На площади прогуливается народ, по-праздничному нарядный. Элегантные офицеры, расфуфыренные, улыбающиеся барышни, одетые с иголочки солдаты и несколько таких же парней, как он: небритых, грязных, обтрепанных. Аугусто видит, как они выныривают из клокочущей толпы и быстро шагают по тротуарам, подавленные, пристыженные; они идут в предместья. Там они смогут зайти в какую-нибудь грязную таверну, где женщины будут обнимать их без отвращения. Эти женщины проникнутся к ним состраданием и прижмут их к груди. Чудесные женщины! Надо отдать им должное. Они приласкают солдата, как никто другой. А солдат изольет им свою душу. Только им он сможет все рассказать. Им, этим «веселым» женщинам, влачащим горькое и безрадостное существование. Они поймут солдата. «Да, — думает Аугусто, — они поплачут вместе с солдатом и утешат его. Совсем по-матерински».

По площади Испании проходит батальон. Это уже второй или третий. Аугусто не считает. Толпа прижимает его к стене. Слышатся оглушительные крики, возгласы «ура». Несут знамена. Он не видит их. Кто-то больно наступил ему на ногу. Какой-то толстый, красномордый мужчина, лоснящийся от жира. И даже не извинился. Наверно, не заметил. Такие люди привыкли твердо ступать по земле. Аугусто болезненно морщится. Мужчина бросает на него злой взгляд. Он высоко поднимает свою увесистую ручищу. Во всю глотку орет «ура». Осуждающе смотрит на Аугусто. Аугусто тоже поднимает руку. Мужчина смотрит на него требовательно, грозно. Когда знамена проплывают мимо, он что-то сердито бормочет. Аугусто смешно. Он знает, о чем думает толстяк. Ему бы только кричать «ура» да повыше поднимать руку. Он платит налоги и наживается на войне. А солдаты? Для того они и существуют на свете, чтобы таскать для него каштаны из огня. Он уходит надутый, разъяренный. А потом, дома, рассказывает. Рассказывает, кушая цыпленка, меж тем как Аугусто грызет сухую корку, которую захватил с фронта, и режет заплесневевшую колбасу прямо под открытым небом на скамейке опустевшего бульвара.

— Вот сволочь! И почему я на него не донес! Теперь жалею. Пользуются нашей добротой. А мы страдаем. Представляете, если бы я не посмотрел на него, он бы даже знамя не приветствовал. У него все лицо перекосилось, будто живот схватило. Уверен — от злости! Наверное, подпольщик, один из тех красных, что еще тут сшиваются. Почему я не велел его задержать?

Аугусто не весело. Он заходит в кафе. Подходит к стойке и заказывает пива. Это одно из лучших кафе. Рядом сидят две девушки. Обе очень миленькие, элегантные, надушенные. Они болтают с двумя мужчинами лет по тридцать. Мужчины смотрят на Аугусто и что-то шепчут девушкам. Те испуганно оборачиваются. Берут свои рюмки и уходят. Аугусто не удивляется. Он уже привык. Так случалось много раз. Когда он ездил за продовольствием в Сарагосу и другие города или приходил прямо с передовой, грязный, небритый, пропахший дымом, конюшней, салом, люди в кафе и барах избегали садиться рядом с ним.

Барышни с ужасом думают: «Фу, он, должно быть, завшивел!» Да, это верно, у него вшей полным- полно — сотни. Барышни правильно поступили. И все же ему сегодня до боли грустно и обидно, что существует такая жестокая не справедливость. Аугусто расплачивается за пиво и идет на вокзал. Здесь полно народу, особенно солдат. Все скамейки заняты. Он смертельно устал. Ложится прямо на перроне и лежит, неподвижный, опустошенный, вперившись взглядом в потемневший потолок.

Аугусто только что приехал. Попрощался с солдатами, которые подвезли его на грузовике. Машина трогается. Он остается один на дороге. Совершенно один. Вокруг ни души. Сегодня его не встречают, как прежде, когда он возвращался домой, многочисленные Аугусто. Восьмилетние, десятилетние, четырнадцатилетние, шестнадцатилетние… Они строили ему рожи, улыбались. С улиц, балконов, стен, из сада, с яблонь. Нет ни их, ни воспоминаний. Вот он, городишко, грязный, запаршивевший, серый. Аугусто смотрит на него, точно миновали века, точно он здесь чужой, существо из совсем другого мира. Не прошло и полутора лет с тех пор, как он отсюда уехал и все здесь стало для него чужим. Что с ним? Кто этот человек, идущий по улочке? Кто этот человек, который все полтора года изо дня в день мечтал о той минуте, когда он обнимет родных. И вот теперь, на пороге своего счастья, даже не улыбнется?

Ему очень тоскливо от того, что этот мир уже не принадлежит ему, что он как мертвец, который смотрит на прошлое из своего непоправимого одиночества.

Вот и его дом. За стеклами галереи он увидел младшую сестру. Ее лицо показалось ему скорее встревоженным, чем обрадованным. Она сразу же скрылась, огласив дом ликующим криком; как прежде,