— Так точно, Панкрат Фокич, у матросов нет вопросов. — Колякин встал, посмотрел на портрет гаранта работы дамы-стоматолога — Ирину Дмитриевну зэки метко прозвали Фрау Абажур[77], — вяло отдал честь и отправился к себе.

— Товарищ майор, за время вашего отсутствия без происшествий, — встретил его Балалайкин. — Ну, если не считать генерала.

Глаза у него были сытые и какие-то снулые, как у обожравшегося кота. Хотелось взять его за шкирку и как следует потрясти.

— Что там по Нигматуллину? — Колякин по-хозяйски сел, изобразил строгий взгляд, положил на стол фуражку. — Ничего новенького?

Честно говоря, ему было сейчас глубоко плевать и на Нигматуллина, да и вообще на всю эту собачью службу, — душу, сердце, голову, селезёнку внезапно переполнила едкая муть. Говорят, примерно так действует запах скунса — не просто вызывает физическое отвращение, но ещё и заставляет видеть в чёрном свете весь мир. Колякин вдруг с убийственной ясностью осознал, что жизнь как таковая не стоила выеденного яйца, что закон — это не закон, а игра в одни ворота, что всё куплено и продано, что справедливости нет — и не стоит надеяться, что хотя бы внуки увидят её. Дулю! Ко времени, когда они родятся и подрастут, всё станет только хуже…

Сразу захотелось выпить, и выпить крепко. Так, чтобы поменьше мыслей. А также и снов.

— Никак нет, — пожал плечами Балалайкин. — Ищем, товарищ майор. С собаками…

Он тоже был явно весьма не прочь выпить. Весьма, весьма.

— Ладно, — махнул рукой Колякин.

Встал, вытащил из недр сейфа дело поганца Бурума. Ну да, так и есть. Точнее, нету. В графе о близких родственниках — никого[78]. Ни старшей сестры, ни младшего брата, с которыми завтра назначено рандеву. Купили, падлы, и генерала, и честь, и совесть, и справедливость, и закон. Всё, сволочи, скупили на корню. Покрыл золотой телец российскую некормленую бурёнку…

Немного странно только, что очередной кусочек России купили негры, а не китайцы. Наверное, разбирали остатки.

Братаясь в душе с куклуксклановцами, Колякин убрал дело в сейф, сел и стал тереть ладонями лоб. Отчаянно хотелось чего-то доброго, светлого и надёжного. Может, к Карменсите поехать?.. Нет, с таким настроем нельзя, свиньи — дело святое. Тогда, может, в «Вечерний звон»?.. Ага, к стукачам, ворам, ублюдкам, новым русским, которых «демократкой» бы в харю, так чтобы вдрызг…

Выход оставался один. Исконно российский. Колякин сконцентрировался на нём и ощутил, как рот наполняет слюна. Он купит литр «Абсолюта», а к нему сала, капустки, малосольных огурчиков. Дома сварит картошки в мундире и… Вот оно, испытанное оружие против лишних мыслей. Мегатонна, после которой в голове не останется вообще ничего.

И вряд ли приснится…

Не в силах оставаться в казённых стенах, он поднялся, сделал круг по кабинету и взглянул на Балалайкина, изображавшего активность:

— Вадик, ты меня уважаешь?

— Я? Вас? — Тот перестал терзать бумагу, вскочил, посмотрел на Колякина как на икону. — Да я, Андрей Лукич, за вас… Глотку. Сонную артерию. Вот этими зубами!..

Зубы у него были так себе, жёлтые, прокуренные, нестройным частоколом. Но, судя по уверенному тону, острые.

— Молодец, ценю! — сурово кивнул Колякин. — Только глотку не надо. И сонную артерию тоже не надо. Просто, если спросят, скажи, что я уехал на встречу с информатором. По поводу вчерашнего «кидняка»[79]. Понял? Повтори.

Балалайкин бойко повторил, Колякин кивнул и вышел из кабинета. Выбрался на воздух, миновал КПП и с наслаждением глотнул свежего воздуха. Близился желанный миг: водочка, закусочка, — а потом никаких мыслей. Предстояло только заехать в Пещёрку, заглянуть в магазин. Колякин, вообще-то, предпочёл бы рынок, но на дворе вечер, все небось убрались по домам. Скоро спустится туман, и тогда какая, к бесу, торговля…

«Ещё селёдки возьму. И сметаны к ней, чтобы залить. И не сало, а шпик. Венгерский, с розовыми прожилками, в красном перце…»

Колякин проглотил слюну, торопясь, влез в машину, привычно повернул ключ и… услышал только ленивое стрекотание стартёра. Двигатель не отзывался. Аккумулятор, похоже, приказывал долго жить.

«Боженька, если Ты есть…» Немного подождав, майор снова повернул ключ зажигания. Результат был тот же.

Водочка, селёдка и ароматный венгерский шпик, только что щекотавший перцем ему нёбо, — вся эта благодать начала вдруг отодвигаться в недостижимую даль.

— Ну пожалуйста, моя девочка, давай. Давай выручай, заводись, помру ведь… — с мукой прошептал Колякин, в третий раз взялся за ключ… и случилось чудо — его услышали на небесах, «четвёрка» ожила, с рёвом тронулась, кашлянула, чихнула… и покатила вперёд.

Колякин благодарно погладил руль и надавил на газ, плюя на скоростные лимиты. Действительно, промедление было смерти подобно. Опустится туман, повиснет молочная пелена — и всё, придётся ползти черепахой. И хорошо ещё, если просто ползти. Здешний туман — штука непростая, того и гляди, свернёшь не туда и вместо вожделенного магазина увидишь перед собой разобранный мост…

Однако ангел-хранитель не оставил майора. Колякин без промаха выскочил на асфальт, вихрем влетел в Пещёрку, описал вокруг памятника дугу и причалил у магазина.

Это почтенное заведение около месяца назад сменило хозяев, вывеску, статус и ассортимент, став круглосуточным. Чувствуя себя победителем, Колякин толкнул дверь, ступая на чистые плитки, в цивилизованное тепло и яркий искусственный свет… Кутить так кутить! Колякин взял не литр «Абсолюта», а два, чтобы уж точно хватило. Не торопясь — а куда теперь торопиться! — выбрал без малого целый свиной бок, осторожно устроил в тележке белый стакан отличной местной сметаны, большую банку селёдки, изрядный контейнер капусты, ведёрце малосольных огурчиков — даже сквозь полиэтиленовые стенки видно, какие хрустящие. Подумав, добавил хлеба, масла и солёного чеснока. Расплатился, перегрузил добытое на заднее сиденье машины, уселся, вставил в замок ключ зажигания, вздохнул, повернул…

Ох, святые угодники! За что?!

Двигатель молчал. Так молчал, словно рывок до Пещёрки был его лебединой песней и последним полётом. Только издевательски хихикал стартёр. Ишь, мол, разбежался. Малосольных огурчиков захотел…

Колякин обречённо вылез из машины, со скрежетом поднял капот, глянул в моторный отсек и содрогнулся. Штатная лампочка, как и следовало ожидать, не горела, свет от витрины падал мимо, ни фонарика, ни переноски у Колякина не имелось. Он видел только, что под капотом было ржаво, масляно и грязно. Какие-либо подробности возможно было различить только ощупью. Ага, притом что по улице серой стеной надвигался туман…

Исполнившись беспросветного отчаяния, Колякин забрался внутрь и всё-таки попробовал запустить непокорный мотор, хотя неошибающееся внутреннее чувство и подсказывало ему: всё, ангел улетел, ничего не получится. И точно. Двигатель так и не ожил.

Вот тебе и розовые прожилки, и огуречный хруст, и шведская бутылочка в отечественной росе…

И кстати, на чём прикажете везти завтра на свидание эту… африканскую чуму? На любимом «Мерсе», до которого сейчас ещё и хрен доберёшься?.. Ага, чтобы генерал узнал? Нет уж, лучше вовсе пешком…

— Господи!.. — прошептал Колякин.

На него ополчилось мировое зло, впереди разверзлась беспросветная чернота, и майор, зажмурившись, с силой ударил кулаком по рулю.

Удар вслепую пришёлся немного не туда, куда направлял его Колякин, и гудок «четвёрки» издал скорбный крик вопиющего в пустыне. Андрей Лукич вздрогнул, поспешно отдёргивая руку, у него перехватило дыхание, а в ушах отдался страшный вопль погибающей Карменситы — тот, из сна.

Однако его опять услышали на небесах. Его, «четвёрку» или Карменситу — не важно, важно то, что произошло новое чудо. Мягко всколыхнулся туман, площадь пропечатали шаги, и появился… Нет, не