— Слушаю, — Лигов насторожился. Посещение Хоаси не могло быть случайным. Наверняка тут есть какой-то расчет.

— До нашей компании дошла весть, — начал осторожно Хоаси, — что вы, господин Лигов, собираетесь уйти от дел на покой. Вы много потрудились для великой России и…

— Да, ухожу на покой, — снова оборвал его Лигов, пораженный тем, что о его неудаче уже известно за границей.

— Я имею честь передать вам от имени нашей компании, что вы оказали бы величайшую честь Японии, оставшись у нас высочайшим советником по промыслу, который вы так отважно вели. Вы хорошо знаете воды и пути китов, и ваша жизнь была бы у нас покойна и безмятежна.

При этих словах японца Лигов еле сдержал себя. Ему, Лигову, предлагают такое. Лицо его побагровело. Но он, стараясь быть спокойным, твердо сказал:

— Я русский и служу только России. И никогда, запомните это, господин Хоаси, никогда я не изменю ей.

По тому, как это было сказано, Кисуке Хоаси понял, что ему тут больше делать нечего. И он с прежней улыбкой и поклонами, направляясь к двери, сказал:

— Прощайте, господин Лигов… Честь имею поздравить с высочайшей наградой.

Кровь прилила к вискам Лигова, он угрожающе шагнул к Хоаси, но тот проворно выскочил из каюты, чуть не прихлопнув дверью полу своего кимоно.

— Какая наглость! — задыхаясь, проговорил Лигов, окончательно убедившийся в том, что за границей уже хорошо известно о его безрезультатной поездке в Петербург.

— Успокойся, Олег Николаевич! — Белов усадил Лигова на диван. — И стоит ли так волноваться из- за этого?

— Ты прав, — сказал Лигов, вытирая крупные капли пота со лба. — Но ты подумай только! Хотели купить меня, как… Это верх наглости! Это…

Лигов больше не мог говорить. Белов достал из шкафчика бутылку вина и налил стакан Олегу Николаевичу. Тот залпом выпил и уже спокойно сказал:

— Горько не за себя… За Россию! Вот результат равнодушия этих… там, в Петербурге… Почему так происходит? Почему?..

Белов пожал плечами. Лигов налил еще стакан, подошел и иллюминатору и посмотрел на порт:

— Стоят китобойцы под норвежским, английским, голландским, американским флагами. А русского нет! Эх, господа министры!

Говорил он с горечью. Потом повернулся, лицо его осунулось, глаза потухли. Белов сказал:

— Устал ты, Олег Николаевич! Ну, располагайся и отдыхай. А я займусь своими делами.

Он вышел из каюты.

Над Владивостоком моросил тоскливый осенний дождь. Огромные лужи стояли на немощеных Алеутской и Светланской улицах, уже четко обозначившихся рядами потемневших рубленых домов и редких каменных. Все подъезды к бухте Золотой Рог превратились в месиво грязи, через которую с трудом перебирались люди и лошади.

С трудом сохраняя равновесие, по узким осклизлым мосткам шел в плаще-накидке Клементьев. Из- под низко надвинутой фуражки морского офицера виднелось молодое лицо с крепким подбородком. Глаза прятались в тени козырька.

Клементьев вышел на Светланскую улицу, где тротуары были в три доски, и, отряхивая комья грязи со щегольских сапог, посмотрел на бухту. Там стояло десятка два различных судов. Клементьев отыскал взглядом транспорт «Уссури». Он стоял у маленькой деревянной пристани и сдавал воду. Вдоль борта выстроились повозки с бочками.

В сердцах пожав плечами, Клементьев направился к офицерскому собранию. Не переставая шел дождь, однообразный, надоедливый… Низкое серое небо, казалось, давило на душу. Георгий Георгиевич открыл дверь, и в лицо ему ударило приятное тепло. Из общей залы в переднюю узкую комнату, с вешалками вдоль стен и потемневшим зеркалом, доносились громкие голоса, звон посуды. Был час обеда.

Скинув на руки швейцара плащ и фуражку, Клементьев подошел к зеркалу. В нем отразилось чуть продолговатое лицо с тонким носом и нервными ноздрями. Над чистым лбом свободно вились темные волосы. Во всем облике офицера чувствовалось спокойствие, уверенность в себе. На Клементьеве был франтоватый сюртук с черным галстуком, повязанным бантом. Глубокие карие продолговатые глаза поблескивали из-под густых бровей.

Клементьев вошел в зал, где за большим столом обедало человек пятнадцать офицеров.

— Присаживайтесь, Георгий Георгиевич! — пригласил вошедшего сидевший во главе стола капитан второго ранга Рязанцев.

Обед тянулся долго, и, хотя офицеры часто наполняли рюмки, Георгий Георгиевич к своей не притронулся. Лейтенант пошутил над ним:

— Ты, Клементьев, наверное, боишься в будущем промахнуться в кита… — и тут же поперхнулся от взгляда Клементьева. Чтобы замять наступившее неловкое молчание, Рязанцев поднялся из-за стола, давая понять, что обед окончен. Взяв под руку Клементьева, он подвел его к окну, за которым по-прежнему моросил дождь. Погладив свои баки, он участливо спросил:

— Какие новости, Георгий Георгиевич? Видели Лигова?

— С «Уссури» Олег Николаевич ушел на шлюпке ночью, как только транспорт бросил якорь еще на рейде. Так сообщил капитан Белов, но куда делся — он не знал. Лигов не сказал. На квартире его тоже нет.

— Странно. — Рязанцев снова погладил баки и сказал: — Возможно, что господин Лигов у себя, на шхуне «Мария»? Она стоит в Амурском заливе у мыса Песчаного.

— Буду ждать. Без него из Владивостока не уеду, — упрямо сказал Клементьев. — Я должен его видеть!

— Да, да, конечно! — поддержал капитан второго ранга и как можно мягче спросил: — Не скучаете о нашем клипере?

— Скучаю. — Клементьев в упор посмотрел на своего бывшего командира. — Но не жалею! Прошу прощения, мне надо идти.

Он откланялся и вышел. Моряки проводили взглядами своего бывшего товарища. Рязанцев, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Был блестящий офицер! Какая карьера ждала его! И вдруг уйти в китобои… Не понимаю!

— Да и зачем его понимать? Глуп, да и только! — безапелляционно заключил подвыпивший лейтенант. — Я…

— Умейте в следующий раз держаться в обществе прилично, господин лейтенант, — гневно оборвал его Рязанцев. — И лучше судите о своих товарищах.

Лейтенант вытянулся, захлопал белесыми ресницами… Лицо его приняло глуповато-растерянное выражение.

…Клементьев быстро шагал по Светланской улице. Стояла густая темень осенней ночи. Фонарей не было. На улицу из освещенных окон падали узкие полоски слабого света, да маленькими точками горели огни на судах в бухте. Дождь моросил по-прежнему.

Георгий Георгиевич остановился у парадной двери двухэтажного, недавно выстроенного дома коммерсанта Ясинского, дернул за ручку звонка. Он негромко отозвался где-то в глубине зала. Окна верхнего этажа были освещены. Шторы на одном окне задвигались, и Клементьев увидел девичью фигурку. Он почувствовал прилив радости и теплоты: здесь его ждали.

После осторожного вопроса ему открыли. Слуга доверительно зашептал:

— Очень вас ждут, господин Клементьев. Барышня плакали. Батенька изволят на вас гневаться.

Георгий Георгиевич, сунув старику рубль, взбежал по лестнице, на площадку которой вышла жена Ясинского. Полная, рано начавшая седеть и все еще пытающаяся играть роль молодой и кокетливой хозяйки, она томно, с наигранной обидой проговорила по-французски:

— Мы так волнуемся. Думали: уж не хунхузы ли напали на вас. А вы изволите разгуливать где-то и