высокие окна. В детстве в жару их всегда закрывали ставнями, и в комнатах становилось темно. В узкую щелку падал солнечный луч, в нем сверкали танцующие пылинки, и маленький Боря думал, что пыль бывает от света. Те же высоченные, давным-давно забитые двери парадного входа. И те же цифры на фронтоне: «1895». «Надо же, — подумал Борис, — а ведь скоро дому сотня стукнет».

Двор тоже не изменился. Та же громадная курага возле общего крана.[15] Когда-то она щедро делилась плодами со всем двором. Те же виноградники под окнами. Господи, сколько же из них делали вина! Те же шестнадцать квартир, те же шестнадцать дверей. Старинный купеческий особняк при советской власти делился на части, достраивался, снова делился — и так много-много лет, пока не приобрел свой нынешний облик.

В квартиры провели газ, воду, некоторые обзавелись собственными ванными и туалетами, но коммунальный дух держался долго. Во дворе днем бабушки играли в лото, вечерами мужчины расписывали пульку. Во время праздников бывало столы накрывались прямо во дворе. Здесь же справляли свадьбы и устраивали поминки. Со временем все это происходило реже и реже. Бабушек становилось больше, а детей все меньше. У квартир появлялись новые хозяева, и снова во дворе шумели дети. Шумели они теперь на другом языке.

Борис, Ирина и Славик ввалились в кухню, и там сразу стало тесно. Мама хлопотала у плиты, отец смотрел в первой комнате телевизор. Комнат было три, располагались они «паровозиком», и, сколько Борис себя помнил, назывались просто — первая, вторая и третья. Вторая и третья комнаты остались от купеческого особняка, первая и кухня были достроены уже при Борисе. Он этого почти не помнил.

— Привет, пап! — сказал Борис раздеваясь. — А что это у вас со стеной?

Стена покрылась трещинами, часть штукатурки осыпалась.

— Это от взрыва, — отец выглядел усталым, но явно обрадовался. — Ты еще на двери глянь — перекосились. Зато в старых комнатах ни трещинки нет.

— Это потому, что раньше строить умели, — объяснил Славик. — И бетон не воровали! Правда, дедушка?

По телевизору очередной раз объясняли, куда надо попасть из гранатомета в танк, чтоб его подбить — все уже знали эти места наизусть. Телевизор смотреть не стали, но и не выключили: вдруг новости будут. На столе появился горячий чайник, печенье.

— Как дошли? — спросила мама, обнимая Славика. — Страшно было?

— Баб, ну перестань! Ничего не страшно, по нам только раз долбанули. И то мимо!

Мама вопросительно посмотрела на сына.

— Слушай его больше! — засмеялся Борис. — Мы уже на мосту были, а взорвалось где-то у площади Орджоникидзе.

Мама потрепала Славика по голове.

— Это у института бомба упала, — сказал отец. — Алик рассказывал, там человек пять насмерть накрыло.

— Алхазур? — удивилась Ирина. — Он здесь? А еще кто остался?

— Здесь. Жену с детьми утром в село отправил. Еще? Кочковы остались всей семьей. Мовлади, рабочий, он Султану из пятой квартиры ремонт делал. Ну и все.

— А собаки? — спросил Славик. — Бабушка, как мои собаки?

— Целы твои собаки! — улыбнулась Валентина Матвеевна. — Каждый день приходят, прямо на порог лезут.

Славик вскочил, опрокинув стул.

— Это они меня ждут! Пап-мам, можно я к ним схожу? Ну, на минуточку!

— Нельзя! — отрезал Борис. — Потом сходим, вместе. Ничего им не сделается! Стул подними.

После чая Славик заметил, что не заклеены стекла. Оказывается, дедушка делать этого и не собирался. Славик, возмущенный такой беспечностью, пожаловался отцу и получил поддержку. Работа закипела, и скоро громадные окна засветились новенькими белыми крестами. На одно Славик приклеил еще несколько горизонтальных полос. Для надежности.

Заклеив окна, Борис лег на диван в последней комнате. Комната напоминала склад: везде что-то стояло. Больше всего было коробок: коробки с книгами, коробки с фотографиями, коробки с вещами. Коробки возвышались пирамидами до самого потолка, выглядывали из-под стола. Остальное место занимала разобранная, старательно упакованная мебель. Обернутые серой бумагой упаковки стояли у стен и за диваном, лежали под диваном. Свободного места почти не было. Во второй комнате дела обстояли немногим лучше. И так было с тех пор, как они продали квартиру. Вещи стояли у родителей, покрывались пылью и ждали. Когда же их перевезут в обещанное новое жилье? Когда распакуют?

Нагрелся стоящий на коробках телевизор, и Борис, зевая, посмотрел на экран. С заставки блеснул глазами оскалившейся волк. «Привет, борз!»[16] — подумал Борис, закрыл глаза и провалился в сон. Спал он минут пять, а когда открыл глаза, на экране по-прежнему висела заставка с волком.

Борис улыбнулся. Грозненское телевидение за последние года полтора сильно изменилось, появились новые каналы, в том числе частные, дециметровые. Прогресс не оставлял в стороне мятежную республику. Каналы отличались друг от друга и по репертуару, и по оснащенности, но было и кое-что общее. Заставки и цензура.

Заставки любили все каналы. Заставки были разнообразные, их было много, и смотреть на них можно было долго. Не потому, что они были такими красивыми, просто заставки могли висеть на экране часами. Включишь телевизор, а там заставка. Переключишь канал — там тоже заставка. Так и переключаешь туда- сюда: от горного пейзажа к волку и наоборот. А можно и не переключать, выбрать что-нибудь одно и любоваться. Это уж как угодно.

Еще телевидение очень любило цензуру. Цензура была строгой и запрещала любые интимные сцены. Да и бог бы с ними, не такая уж это важность, если бы не одна «мелочь». Фильмы крутились в основном с видеомагнитофонов и поэтому возникали чисто технические трудности. Не будешь же заранее просматривать фильм и вырезать фривольности. Поступали проще: как только на экране возникало что- нибудь недозволенное, видик выключали, и по экрану бежали помехи. В это время оператор, надо полагать, судорожно прокручивал фильм, оценивал и включал изображение, когда убеждался, что худшее позади. Но иногда что-то там не срабатывало — оператор не успевал или техника подводила. И тогда можно было увидеть, как в самый последний момент экран закрывается заставкой. Причем, увидеть в самом прямом смысле — заставку ставили перед камерой вручную, даже пальцы было видно. А иногда даже и этого не было, и изображение закрывалось чьей-то растопыренной пятерней. Наверное, заставку не успевали найти.

Понятное дело, что при таких сложностях уследить за всем было трудновато, и интимные сцены нет- нет и просачивались. Наверное, следовали оргвыводы и со временем заставка начала появляться, как только по ходу сюжета мужчина и женщина оставались в кадре наедине. Зрителю оставалось только гадать, чем же они там в это время занимаются: просто болтают или действительно нарушают нравственность. Смотреть фильмы стало очень затруднительно: сюжет рвался на части.

Как-то весной Борис, просматривая программу, обнаружил на одном из каналов эротический фильм. Так и было написано — эротический. Борис удивился и решил посмотреть.

Лучше бы он этого не делал!

Ровно через пять минут в кадре остались наедине в шикарной квартире мужчина и женщина, а еще через секунду там уже мчался лыжник. Борис недоуменно моргнул и вперился в экран. Нет, все верно — лыжник! В ярком костюме, громадных очках и с кривыми горнолыжными палками. Внизу экрана бежит строка с латинскими буквами и восторженно орет что-то по-английски диктор. Лыжник финишировал, попав в объятия тренера, стартовал новый и вдруг исчез. Снова та же шикарная комната, мужчина пьет из бутылки виски, женщина куда-то исчезла.

Выпил, надел рубашку, вышел в коридор, поднялся по винтовой лестнице в другую комнату. Открыл дверь, от огромного во всю стену окна шагнула к нему женщина в купальнике, и снова по экрану понеслись лыжники.

Только тут до Бориса дошло: это новый метод цензуры. Как только запахло жареным, оператор включил другой канал — «Евроспорт». В это время как раз шла зимняя олимпиада, вот и мчались по экрану