Двое суток стояли казаки на Ясовилке-реке лицом к лицу с островитянами, склоняя их под государеву руку, но те оставались непреклонны, заявляя, что ясак никому не платили и не собираются делать этого впредь. Однако сходство во внешнем облике сослужило все-таки казакам добрую службу. Вождь островитян не отказывался от бесед с Козыревским, и тому удалось выяснить, что за вторым островом, который курильцы называли Парамушир простирается в полуденную сторону еще целая цепочка островов, на которых живут братья курильцев по крови, а далее стоит остров Матмай, занятый насильниками, прогнавшими островитян. Матмай, как знал Козыревский, — это уже Япония. Ни о какой другой обширной земле островитяне не знали. Значит, обширная северная или восточная земля оказалась выдуманной, а сами островитяне были почти теми же мохнатыми курильцами, только без примеси камчадальской крови. Язык их тоже отличался от языка жителей первого острова, и Козыревский с трудом вел беседы с их вождем через толмача.

Цепочку островов вождь изобразил с помощью различных по величине галек, и Козыревский записал названия некоторых островов, числом до двадцати двух, а также начертил на память их расположение.

Курильцы не соглашались пропустить их через свою землю на другие острова, и Анцыферов с Козыревским решили возвратиться в Большерецк. Все-таки они оставили вождю и его приближенным несколько фунтов бисеру и десяток ножей в подарок, надеясь, что эти знаки дружбы смягчат островитян и в следующий раз они примут казаков более радушно.

Козыревский вздыхает и продолжает писать. Пусть восточная земля оказалась выдуманной, зато они первыми проведали острова за Камчатским носом, и в случае крайней опасности на них можно будет отсидеться. Не так уж все и плохо.

В пологе послышалось движение.

— Иван, почему ты не спишь всю ночь? — послышался удивленный голос Завины. — Что ты там поделываешь?

— Поделываю я, Завина, письмо государю, — улыбнулся Козыревский.

— Большому огненному вождю?

— Я тебе уже объяснял, откуда у нас огненное дыхание вылетает. Царь такой же человек, как и я, только, может, поумнее. Ты спи.

— Ладно, сплю. А ты у меня все равно огненный человек.

— Огненный, если тебе так хочется, — согласился, продолжая улыбаться, Козыревский. — Только ты спи.

— Я уже совсем заснула, — сонным голосом сказала Завина.

И вскоре, прислушавшись к ее дыханию, он понял, что она и в самом деле спит.

Когда Козыревский подписал бумагу: «Вашего величества нижайшие рабы (перечисление имен)… нынешнего 711 году сентября в 26-й день», — за окном уже рассвело.

Задув плошку, Козыревский вышел из избы подышать свежим утренним воздухом. Дождь кончился, но утро стояло туманное и сырое. Поднявшись на берег реки, он услышал внизу, у воды, голоса казаков. Там Семейка Ярыгин с Григорием Шибановым и Кулечей спускали на воду баты.

— Куда собрались? — крикнул Иван.

— На реку Начилову, за жемчугом! — отозвался снизу Семейка.

У Семейки каждый день новые открытия. То траву целебную найдет, то неведомую рыбу выловит и показывает казакам, то привезет с ключей воду, от которой у казаков перестает болеть желудок. Камчадалы всюду принимают его как самого желанного гостя.

Козыревский медленно шагает к своей избе, погрузившись в задумчивость. Что сулит ему и его товарищам будущее? Казнь или царскую милости?

Лето 1713 года выдалось в Якутском воеводстве жаркое и ясное. От самого Якутска до хребтов, ограждающих с запада Ламское (Охотское) море, по всей тайге стояла небывалая сушь. Лесные пожары, вспыхнув в июне, когда сошла весенняя влага, не прекращались все лето. Дымные хвосты висели день за днем в безоблачном небе.

По ночам с горных перевалов открывались глазу зловещие огненные гребни, которые там и сям беспощадно прочесывали смоляную тайгу.

На исходе августа, во второй половине дня, выползла из дымной тайги к Уракскому перевалу цепочка людей и вьючных оленей. Судя по разноцветным кафтанам и обильной растительности на лице, это были сибирские казаки и промышленные. Кое-кто из них вел в поводу верховых лошадей.

Впереди этого каравана шло несколько ламутов, на них были оленьи кафтаны с коротко — по-летнему — остриженной шерстью, расшитые мелким цветным бисером — одекуем, малахаи надвинуты до бровей, на ногах — короткие сыромятные бродни.

За спинами у ламутов болтались короткие луки в чехлах, на поясах — тяжелые расшитые колчаны, полные стрел с железными наконечниками. Только у самого молодого из них за спиной висел старенький самопал, которым обладатель немало гордился. Это был младший сын ламутского князца Шолгуна Умай. На кафтане Умая, кроме бисера, поблескивало полдюжины крупных медных монет и медных бляшек. Его самопал был знаком особой милости якутского воеводы к старому Шолгуну, унявшему по договоренности с воеводой многолетнюю смуту ламских родов вокруг Охотского острога.

Рядом с Умаем, ведя в поводу пузатую лошаденку, шагал Семейка Ярыгин. На его худом обветренном лице выделялись живые темные глаза и не по годам суровая складка над переносьем. Он служил при начальнике отряда Сорокоумове за толмача.

Сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин, выполняя волю царя Петра Алексеевича, отдал приказ якутскому воеводе послать казаков для отыскания морского пути из Охотска в Камчатку. Морской путь мог бы разрешить все трудности по доставке в Якутск камчатской пушнины. Немирные оленные коряки часто подстерегали отряды казаков, шедших сухим путем из Камчатки через Анадырь в Якутск, соболиная казна бесследно исчезала в тундре вместе с сопровождавшими ее служилыми. Более двухсот казаков оставили свои головы на этом крестном пути за первые десять лет после покорения Камчатки Атласовым. Для немногочисленного якутского гарнизона это была огромная потеря. За недостатком людей соболиные ясачные сборы не вывозились с Камчатки по нескольку лет.

Очередь идти на службу из ближних якутских волостей в дальний Охотский острог пала на казачьего десятника Ивана Сорокоумова, человека заносчивого, но ленивого и нерешительного, приземистого, неповоротливого, с оплывшим бабьим лицом. Чтобы придать ему решительности и энергии, его заранее осыпали милостями, приписали в дети боярские, снабдили его отряд пушками, придали даже сиповщиков и барабанщиков, словно он был по меньшей мере казачьим головой.

Однако ни корабельных припасов, кроме холста на паруса, ни знающих мореходов в Якутске не нашлось. Воевода понадеялся на казацкую смекалку. Строить суда казакам было не впервые. Авось и в этот раз управятся.

Выскочив «из грязи да в князи», Сорокоумов сделался важен, криклив и жесток. Как всякий недалекий человек, он старался ловить казаков на мелких провинностях я тут же пускал в ход плетку. К концу похода успел он перепороть почти всех служилых, не щадя даже своих бывших товарищей. Не только казаки, но и казачьи десятники таили на него злобу.

Неизвестно, чем бы все это кончилось (тайга — дело темное), да выручил Сорокоумова торговый человек Василий Щипицын. Появившись в Якутске, он умаслил воеводу богатыми поклонными и, оставив казачью службу, занялся торговлей. Было известно, что он быстро разбогател. Ходили слухи, что сам воевода был у него в доле.

Постепенно Щипицын стал правой рукой начальника отряда, заушником. Он все чаще бывал в палатке Сорокоумова, разделяя с ним то утреннюю, то вечернюю трапезу.

С Щипицыным заодно держались двое промышленных, братья Григорий да Петр Бакаулины, мужики дюжие, черные, что птицы-вороны, бывалые и ухватистые.