сооружение, похожее на большой кронштейн или на маленькую виселицу и к этому сооружению подвесили деревянную люльку в стиле «ретро». Настоящая деревенская, выдолбленная из цельного дерева, она потемнела от времени, и бока покрылись трещинами, однако тщательно лакированными. Инфант, однако, не был запелёнат и лежал вольготно, раскинув ручки и ножки. По современнейшим рекомендациям.
– Лучше всего ему, со временем, заняться теоремой Ферма, – твёрдо закончила разговор высокая дама. – Нет, нет и нет! Только теорема Ферма! Для того, кто докажет теорему Ферма, в науке откроется великое будущее! – дама говорила и её могучие груди покачивались в резонанс. Люлька тоже качалась. И ещё небольшая сумочка, совсем небольшая, размером с рублёвую купюру. Сумочка вовсе незаметная, если б не золотая защёлка и такая же золотая цепь вместо ручки. За неё дама держала сумочку согнутым безымянным пальцем.
Ребёнок закряхтел и укакался. То ли время пришло, но возможно и от ужаса: об эту теорему поломали зубы уже многие. Няня бросилась менять пелёнку, а дама проследовала в гостиную, где подавали кофе и уже повторяли слова «теорема Ферма». Научный авторитет дамы покоился на достижениях, известных даже и за границей. Академия Наук приняла её в свои члены. Не самая главная Академия, но всё же...
Академиком она себя чувствовала практически от рождения. Звание академика было в семье наследственным по отцовской линии. Среди предков не было поэтов, политиков, пушкарей, кавалеристов, авантюристов или, скажем, священнослужителей. Её папа, дедушка, прадедушка, прапрадедушка, все были академиками и кроме науки ничего знать не хотели. Ветви родословного древа почти доставали великого архангелогородца, оставляя, впрочем, простор для гипотез. Говорят же, будто и сам научный гений был сыном Петра Великого, а не безвестного мужика. Хотя до рождения Михайлы Васильевича император в тех краях не был несколько лет. И после тоже, хотя это значения иметь не должно. Так или нет, а в свободное от науки время дама охотно занималась резьбой по кости, туманно намекая, что это увлечение было свойственно и великому преобразователю родного государства. Только он не знал слова «хобби». А она знает.
Материнская же ветвь терялась в девятнадцатом столетии, завершаясь толпой интеллигентов- разночинцев. И здесь были совершенно другие, сказал бы я противоположные, традиции. Выше всего почитали близость к народу, более того, – служение ему, как истинную цель жизни настоящего интеллигента. Считалось, что народ, томящийся темнотой своей и малостью, жаждет этого служения, уповая на тех, кто, забыв собственный покой и благополучие, выведет его к свету и свободе. Мамин троюродный дед участвовал даже в покушении на царя, к сожалению, неудачном. После чего пытался скрыться, но был задержан прохожими. Подоспевшая полиция едва спасла его от расправы на месте. Сатрапы посадили предка в тюрьму, откуда он вынужден был бежать в Париж, где и остался навсегда. Его кузина поехала учительствовать в село, но крестьяне выгнали ее, во-первых, потому что сотворение мира в её изложении не совпадало с объяснениями батюшки, а ещё, чтоб не отвлекала детей от работы в поле и на огородах. С тех пор она жила в столице, посвятив себя изданию дешёвых книжек для народа. Родственники принадлежали к двум революционным, но стоящим на разных платформах, партиям и, проявив политическую принципиальность, больше ни разу не встретились. Хотя в Париже кузина бывала часто. Разумеется, пока можно было.
Духовная наследница и отца, и матери наша героиня с детства разрывалась от внутренних противоречий. Противоречия же, становясь непреодолимыми, порождают комплексы. Те самые, от которых Решкины не зря берегли дочь. Иные, впрочем, считают комплексы такой же необходимой принадлежностью интеллигента, как пикантный запах – сыра каламбер, но как совместить классический комплекс неполноценности с академической уверенностью в себе? Чтоб они совершенно не мешали друг другу?!
Она обратилась к йоге. Ибо, если человеку естественно стоять на голове, почему не естественно всё, что угодно? На голове стояла подолгу, правда, возле стенки. Иначе у неё не получалось, а в стенку можно было упереться задницей.
Упираться задницей можно. Неприлично называть её вслух. Как-то отцовский аспирант в пылу спора с коллегой по вопросу о свойстве, как предмете множества, исчерпав доказательства сугубо научные, вышел из себя и выразился… длинно и смачно. Подумав, добавил: ещё длиннее и ещё более смачно. Что делать? Настоящие учёные –темпераментные люди!
Дочь шефа тогда ещё школьница, но уже в самом старшем классе, упала в обморок от ужаса и возмущения. Её с трудом привели в чувство.
С годами неоднократно повторяясь, процесс приведения в чувство сам собой регламентировался. Каждый знал своё место, и кому полагалось принести стакан с водой, тот не пытался делать искусственное дыхание, но методу «рот в рот». Действо шло слаженно, как в театре режиссёра Таирова, некогда закрытом за формализм. Ходили слухи, будто в других обстоятельствах всё бывало иначе, но про то мы ещё поговорим. А пока вернёмся к комплексам. И к поступкам, в которых они выражаются – иногда самым неожиданным образом.
Йога не помогла. И тогда, одновременно с получением первого в её жизни научного отличия, а именно школьной золотой медали, наша героиня вышла замуж за слесаря-сантехника. Что несомненно свидетельствовало об её близости к народу пусть и не в общем, а через отдельных его представителей. Молниеносный развод и новое замужество, тоже народное, вызвало у папы сердечный приступ. После третьего в дом, под видом терапевта, был приглашён психиатр. Он, произведя подробный анамнез, познакомился с функционирующим мужем, патологии, однако, не нашёл. Родителям напомнил что «о вкусах не спорят», а общему знакомому, который его и рекомендовал как уникального специалиста, заметил, что «парень здоровый, а девка ядрёна вот и вся недолга». Верен был его вывод или моя ссылка на противоречия между наследственностью с противоположных сторон трудно сказать, но с фактами приходится считаться. Тем более, с многочисленными фактами. Напрасно в ущерб собственным научным трудам набирал папа новых и новых аспирантов, дочь преданно служила народу. Самым долгим был её шестой брак, с каменщиком. О-о! Это был настоящий мужчина с шершавыми ладонями и мускулами, как бильярдные шары! И здесь я приступаю к тому, ради чего вторгся в область интимную: к словам. Точнее, к «крепким» словам. В интимные моменты дама почему-то менялась – вдруг и самым неожиданным образом. Присутствовать, конечно, никто не мог, но слышали почему-то многие, будто происходило это во время известного акта, обусловленного самим фактом брака. Будто в этот, безусловно, возвышенный миг, дама обращалась к мужу не презренной прозой, но высокими стихами, вроде:
Так будто бы говорила она – каменщик же, не имея понятия о стихах и возвышенном, отвечал ей простонародной грубостью, называя вещи и действия их собственными именами. От чего она, конечно, падала в обморок, но испытывала при этом переполняющий восторгом оргазм. И приходила в себя без всякой помощи. Откуда знают? Э-э-эх...
Обычно муж был робок и молчалив.
Их брак закончился неожиданно и потрясающе. Ах, нет на свете нераскрываемых тайн! Всё, всё становится явным. Самым неожиданным образом и в самом неподходящем месте. Ну кто мог предвидеть эту встречу в центральной общественной уборной? А именно в её писсуарном отделении. С другой же стороны, места этого никто не минует и социальная справедливость здесь на предельной высоте: все, независимо от чина и занимаемого положения, делают одно и то же дело в одинаковых условиях. И никто не отделён от других, как то имеет место в соседнем, кабиночном зале. Шестой муж облегчался, щуря глаза от удовольствия. Боже! Лучше бы он их никогда не открывал. А главное, не открывали бы глаз соседи справа и слева. Да! Потому что справа стоял профессор, сотрудник и друг жены. Как и она, профессор подчёркивал свою близость к народу. И к каменщику в особенности, поскольку других знакомых рангом ниже доцента у него не было. И он особенно рад был встрече один на один, когда мог подчеркнуть эту близость, не стесняясь этикетом.
Но справа стоял... Ах, справа! Боже мой…
– Ебёна мать, – сказал профессор и почувствовал себя крутым демократом. – Как приятно после
