У Константина часто забилось сердце. Он шагнул в сторону обрыва и, вытирая со лба холодную испарину, сел на каменистый выступ. Какая-то неясная еще мысль настойчиво и властно начинала заполнять все его существо.
XIV
В этот вечер Дмитрий Потапыч не готовил ужина, он собирался в деревню и ждал на смену себе Константина. «Связался с этим домом и делать больше ничего не хочет», — думал с раздражением старик.
В сумерках из Отрадного приплыл Егор. Он кое-как замотал за уродливую корягу цепь от лодки и в-три прыжка одолел лесенку.
— Дедушка, — закричал он поднявшемуся со скамьи старику. — Отца тут разве нет?
— Сам видишь — нет, значит, нет, — сердито сказал старик.
Егор вытер рукавом рубахи лицо, взглянул на деда и вдруг в глазах его сверкнули слезы:
— Дедушка, дядя Паша...
Подросток не договорил и отвернулся.
— Что случилось, Егор? — старик больно взял внука за дергающееся плечо и так повернул его к себе, что у того назад откинулась голова.
...Дмитрий Потапыч очнулся поздним вечером. Он лежал вниз лицом возле домика и в ногах у него валялась сломанная вешка.
Когда уехал Егор и что он сам делал все это время, старик не помнил. Он сел и почувствовал боль в плече.
«Что со мной было?» — подумал он и разжал крепко стиснутую в кулак руку. На ладони лежали смятые стебельки травы, вырванные из земли с корнем.
— Травка, — сказал старик и бросил траву в сторону. Она была теперь мертвая и напоминала ему о смерти сына.
Старику захотелось встать. Но стоило ему подняться, как закружилась голова, и он почувствовал во всем теле такую слабость, словно ему пришлось прохворать несколько месяцев. Осторожно, держась за дверь, он вошел в домик и лег на кровать. Он все старался представить себе Павла, но перед глазами медленно проплывали совсем незнакомые лица. Особенно преследовал старика какой-то мужик с ехидно прищуренными глазами.
Дмитрию Потапычу подумалось, что ему близко знакомо это отталкивающее лицо, и он принялся вспоминать, где его видел. Но усилия его были напрасны... Наконец он устал и незаметно для себя уснул.
Было уже утро, когда он проснулся. Он вспомнил, что на бакенах еще не погашены фонари, проворно встали увидел, что рубаха у него разорвана от воротника до низа. И он ясно вспомнил все, что с ним было вечером, в часы безутешной скорби.
Вчера он не знал, что с собой делать, сейчас у него было тоже горе, оно будет и завтра, оно будет всегда, но оно уже больше не сможет его одолеть. Измученная душа Дмитрия Потапыча продолжала еще тосковать, но тоска эта уже начинала уступать место рассудку и мужеству.
Он спустился к берегу и посмотрел из-под руки на Волгу. Фонари на бакенах не горели.
«Кто их потушил? — подумал старик. — Константин? А где же он сейчас?.. Может, Евсеич?»
Он еще раз внимательно оглядел реку, но она в этот утренний час была пустынна и безмолвна, хотя и светило солнце.
Старик вернулся к домику и сел на свою любимую скамейку.
«Как там Мареюшка теперь? — вспомнил он о снохе. — Каково-то ей горемычной... Такая молоденькая — и вдова».
В дубняке, скрывающем крутую тропинку, которая вела на Молодецкий курган, послышалось шуршание листьев и приглушенное падение осыпавшихся камней. Дмитрий Потапыч оглянулся.
Показался Константин. Тяжелым, медленным шагом он направился к старику, сдернул с головы фуражку и опустился рядом с отцом на скамейку.
Старик посмотрел на широкую спину сына с прицепившимися к черной рубашке хвойными иголками и сказал
— Где это ты пропадал?
Константин кашлянул и ничего не ответил.
Дмитрий Потапыч достал из кармана трубку, но, вспомнив, что в кисете нет табаку, спрятал ее.
— Ты, батюшка, не гневайся на меня... Не могу я тут больше. Душа покой потеряла, — вдруг осипшим голосом сказал Константин и поднялся. — Хочу вместо Павла туда проситься...
Отец молча обнял сына и поцеловал.
С чувством какой-то необычной легкости спускался Константин по лесенке вниз. На последней ступеньке он задержался, поднял голову.
— Батюшка, — крикнул он, — у сруба дверь и окна досками забейте. Достроим, когда вернусь.
Дмитрий Потапыч стоял у обрыва и пристально смотрел на каменную дорогу, тянувшуюся вдоль самого берега.
Сын скрылся за оголенным выступом скалы, а он все еще смотрел на дорогу, часто моргал веками, и глаза его наполнялись слезами, и весь мир для него был как в тумане.
Врач боялся, как бы у Маши не начались преждевременные роды, но все обошлось по-хорошему, и на четвертый день ей стало значительно лучше.
Маша все еще ничего не ела. Когда вошла Катерина и поставила на стол тарелку куриного бульона и другую с ломтиком белого хлеба, пахнущего хмелем, Маша ни к чему не притронулась.
«Как нелепо, — подумала она, — Павлуши нет, а они все суетятся и беспокоятся... Ему вот ничего не надо. Его нет и больше не будет. Не будет!»
Маше вдруг показалось невероятным, немыслимым, что от любимого ею человека ничего, кроме воспоминаний, не осталось в жизни. И при этой мысли сжалось сердце и пересохли губы. Гитара на стене, спинка кровати и все другие предметы в комнате стали двоиться, казались нечеткими и смутными. Маша крепко зажмурила глаза, и по щекам потекли теплые струйки.
Она не вытерла их и так, не шевелясь, лежала долго, часто облизывая кончиком языка губы и, чтобы ни о чем не думать, повторяла какие-то нелепые, бессмысленные слова, возникавшие в больном воображении, пока сознание не поборол облегчающий, успокоительный сон.
Когда Маша открыла глаза, она увидела Авдея Никанорыча Хохлова.
Он вошел в комнату застенчиво и на предложенную Катериной табуретку сел осторожно, сначала потрогав ее рукой, будто боялся, что она под ним сломается.
Возле ног Хохлов поставил плетенную из соломы сумку, кашлянул в кулак и расправил большим пальцем усы.
Прошло минуты две, а мастер и не собирался говорить. Маше было невыносимо это молчание, и она безучастно и недружелюбно спросила:
— Какие новости на промысле, Авдей Никанорыч?
Хохлов поднял голову и, виновато улыбаясь, переспросил:
— Вы о чем, простите, не расслышал?.. Работаем, как же! Взяли новое обязательство — как только узнали о гибели...
Хохлов запнулся и покраснел. Не зная, как скрыть свою неловкость, он нагнулся к сумке и бережно вынул из нее макет буровой вышки.
— Пожалуйста, примите... Вроде как на память, — сказал он и снова покраснел.
У маленькой нефтяной вышки из гладко выструганных прутиков и палочек все было как у настоящей, большой.
