сварено, ничего не скажешь!

Проходит, наверно, с полчаса, прежде чем я вспоминаю про свою кошелку с пирожками.

— Глеб! — кричу, закрываясь рукой от слепящих искр-молний. — Вылезай, я обед тебе принес!

Он даже не шевелится. Лишь свободной рукой дает знать: обожди, мол, торопыга, — недосуг!

Но вот, наконец, Глеб неуклюже поворачивается на бок, вытаскивает из-под трубы ноги, садится на доски. И медленно, будто у него одеревенели руки, приподнимает над головой щиток. Я не сразу узнаю Глеба. Предо мной незнакомое, залубенелое от долгого пребывания на холоде лицо, с лиловыми пятнами на опавших щеках. Вдруг по этому незнакомому, как бы отлитому из металла лицу пробегает широкая, светлая улыбка. Ощеривается до самых ушей и рот, блистая зубами молочной белизны. Теперь передо мной уже не кто-нибудь, а настоящий Глеб — веселый, добрый медведь, которого я так люблю!

— Ты чего это, елова голова? — спрашивает Глеб, все также медленно и неуклюже вставая и разминая ноги. — У нас ведь тут буфет. Жратвы хватает!

Но моим приходом он все же доволен, хотя, видимо, и пытается это скрыть.

— Ты лучше угадай, чего я принес! — говорю Глебу, размахивая кошелкой. — Ну, попробуй!

— Знаю, знаю, пирожки! — Глеб весело хохочет. — Любовь Сергеевна, она... Славная, брат Андрюха, у тебя мать!

Глеб на миг отворачивается. А потом берет меня за плечо и ведет в будку-теплушку, стоящую тут же на льду.

В будке чадно и жарко от раскаленной докрасна чугунной печки. Пока Глеб расправляется с пирожками, все еще дымящимися парком, я разглядываю неприхотливое убранство теплушки. Рядом с печкой тянутся в два яруса нары. У окна крохотный столик. В простенке доска соревнования. Глеб Петрович Терехов первый на этой доске... Ого, шесть норм в смену! Ну и Глеб! А ведь дома — ни слова. Рядом с доской небольшой плакатик, написанный на скорую руку:

В эту минуту меня неудержимо тянет броситься к нему, Глебу, на шею и задушить его в своих объятиях. Но я стесняюсь: ведь не маленький! Но руку все-таки тяну и, незаметно для Глеба, глажу ладонью холодную полу его брезентовой куртки (садясь обедать, он так и не разделся).

Когда собираюсь домой, Глеб говорит, вытирая шапкой лицо — лобастое, все в крапинках пота:

— Спасибо, Андрюха. Теперь еще часиков пять отмахаю — и на боковую... Жуть как хочу спать!

— Домой придешь? — спрашиваю.

— Не-ет, здесь вот притулюсь. Нам сейчас, елова голова, много спать не положено.

Всю обратную дорогу думаю о Глебе. А перед глазами — его лицо, лицо простого рабочего человека, страшно уставшего, но такого еще сильного, упрямого и волевого, которому все нипочем!

И мне хочется быть похожим на Глеба.

Вечером ходили с Иваном в кино на «Чапаева» — старую, но такую нестареющую картину. Не помню, сколько уж раз ее видел! Иван говорит: знает наизусть. А смотрели с таким захватывающим волнением, будто впервые видели и будто не с кем-то там, на экране, а с нами все это происходит.

Когда вышли из кинотеатра, какой-то шкет, пробегая мимо нас, закричал:

— Эй, Петька! Айда завтра в клуб строителей. Говорят, там Чапай не тонет!

Из кинотеатра мы шли с Иваном быстро, обгоняя разные парочки, не обращавшие никакого внимания на сыпавший хлопьями снег, — возможно, последний в эту зиму. С широкой и многолюдной Советской свернули на тихую Садовую.

Возле одного уютного палисадничка стояли двое: высокий парень в длинном пальто и девушка в шубе. Плечи того и другого были запорошены снежными хлопьями. Они так увлеклись поцелуями, что не заметили подкравшегося к ним Ивана.

— Ре-бемоль! — встав на цыпочки, басом прокричал Ванюшка над ухом парня. Прокричал и, тотчас отбежав в сторону, присел за решетку палисадника.

Девушка испуганно вскрикнула, а разъяренный парень обернулся, чтобы надавать тумаков непрошеному шутнику.

В это время по кочкастой дороге прогромыхал грузовик. Молочновато-оранжевый сноп света вдруг так ярко осветил стоявших у палисадника, что я сразу признал в высоком отца Максима, а в девушке... Нельку. Да, это была она. Ослепленная ярким светом, Нелька зажмурилась и уткнулась лицом, показавшимся мне неестественно бледным, в грудь Семена Палыча.

Я не стал ждать, что будет дальше, и быстро пошел прочь. За мной топал Иван, озорно крича:

— Суюнчу, суюнчу ярату!

И откуда он столько знает киргизских, казахских и татарских слов? Да еще в придачу к ним какие-то музыкальные термины! В другой бы раз я вместе с Иваном посмеялся над его проделкой, но сейчас мне было вовсе не до смеху.

Ночью на скорой помощи привезли Ивана. Увидав его опоясанную бинтами голову, мама чуть не разревелась.

— Не беспокойтесь, — говорила сестра в белом халате, помогая Ванюшке снимать ватник. — Ваш сын легко отделался: одними царапинами.

Мы стояли с мамой в стороне — перепуганные, кое-как одетые, не зная, что нам делать.

— Сейчас укладывайте его спать, — продолжала сестра, — а завтра из поликлиники заглянет врач... Пусть только лежит и не снимает бинты.

Она ободряюще улыбнулась маме, попрощалась и направилась к двери. Я вышел ее проводить.

— Очень и очень ему повезло, — заговорила полушепотом сестра, спускаясь с крыльца. — Милиционер, который в больницу его привез, говорил: если бы постовой вовремя не подоспел, ухлопали бы бандиты вашего брата.

И лишь наутро, уже от самого Ванюшки, узнал подробности его ранения.

Он возвращался с вечерней вахты домой, когда возле ресторана заметил каких-то людей, показавшихся ему подозрительными. Иван не пошел дальше своей дорогой, а повернул в обратную сторону, к площади, где было отделение милиции.

Вдруг его окликнули. Не отвечая, он ускорил шаг. Тогда за Иваном побежали двое. Он тоже припустился что было мочи. До площади оставалось не больше сотни шагов, когда кто-то из преследовавших бросил Ивану под ноги кол. Падая, он закричал... Очнулся Ванюшка в больнице. Оказывается, его крик услышал постовой милиционер. Он-то и подоспел вовремя.

Нынче мне не пришлось идти на работу в артель: весь день сижу возле Ивана. Он все пытается что-то рассказывать... Врач, приходившая в полдень, посоветовала ему меньше говорить! Тут же она дала Ивану выпить какой-то порошок, после чего мой говорун вскоре заснул.

На улице метет метель — такой и зимой даже не было! По железной крыше грохочет ветер, будто разъяренный слон топает ножищами. А в окна лепит и лепит сырой снег. Ничегошеньки не видно, что делается на белом свете. По стеклам сползает, тая, жидкая кашица.

Смотрю на эти белесые бельма и думаю о Глебе. Неужели он и сейчас, когда вокруг не видно ни зги, а под ногами хлюпает вода, неужели он и сейчас с прежней неутомимостью колдует своей «волшебной» палочкой?

И что бы этой взбесившейся метели повременить малость? Кончили бы электросварщики варить