война, на входе в город нужно поставить огромный черный обелиск, такой, чтобы со всех сторон был виден, чтобы до небес доставал. Памятник всем погибшим – и мирным жителям, и солдатам, всем-всем-всем… Чтобы все приходящие в город издалека видели его и каялись.

– В чем?

– В том, что спокойно жили в своих городах, пока мы умирали, – серьезно и звонко проговорил Иса, – в равнодушии. И пусть памятник этот стоит, черный, как вороны, которые нас ели. Черный, как наше горе. А люди пусть каются. Всю жизнь пусть каются, – он попружинил на носках, утрамбовывая свои слова.

Слова Исы звучали так же выспренно, как и зеленые слова на бетонном заборе, но Люда не могла с ними не согласится.

В воображении вырос огромный лакированный шпиль. Горе – не черное. Горе – зеленого цвета. Как та надпись на заборе.

– Война меняет восприятие цвета, – сказала она, и Иса удивленно посмотрел на нее.

Там, где сейчас лежат, догнивая, трупы, по весне взойдет пышная зеленая трава. Земля, оплодотворенная человеческим удобрением, покроется богатым зеленым ковром. Ей представились островки горькой полыни по всему городу, хотя полынь в городах не растет. Но город начал превращаться в пустырь. Островки сольются в один сплошной ковер, и он оденет землю в новый цвет траура – в зеленый. Зеленый – цвет конца жизни. Ужасного конца, который лучше, чем ужас без конца… И каждый входящий в этот город будет издалека видеть его – зеленый – цвет запустения, горя и смерти.

Во рту собралась горечь, словно глотнула сока полыни.

– Видишь, дым поднимается? – Иса махнул в сторону дымового столба, широким рукавом уходящего в небо. – Это уже второй день горит городская библиотека. Позавчера ее разбомбили. Нам нужно ее обойти, и все – мы на месте.

Начался мелкий дождь, больше похожий на изморось. Микроскопические капли повисли на ворсинках шапки Исы. Туман сгущался и сначала стелился под ногами, но с каждой минутой они все глубже входили в него. Ветер успокоился, казалось, и его подмял под себя туман. Когда они вошли в туман по пояс, Люде показалось, что влажный воздух местами густеет, собирается в силуэты, которые тянут к ней руки.

– До войны я работала в библиотеке для незрячих, – сказала Люда сквозь туман.

– До войны я любил читать книги, – отозвался Иса, и ей показалось, голос его прозвучал с влажным всхлипом.

– Что ж теперь разлюбил?

– По очень простой причине, – Иса снова остановился, чтобы, сощурившись, заглянуть ей в лицо. За его спиной угадывались очертания рюкзака, и в тумане он напоминал зловеще прищурившегося горбуна. – Я понял, что литература слаба.

– Слаба? – переспросила Люда, и ее голос тоже прозвучал влажно.

– Да, слаба, – повторил Иса, – она оказалась нимфой, а я, дурак, думал, литература – богиня. А она слабая смертная нимфа с тонкими белыми руками. Мне такая литература не нужна. До войны я прочел много книг, каждую неделю брал их из библиотеки, мы сейчас до нее дойдем, я жить без книг не мог. Теперь я понял другое – ни одна из книг не описывает войну.

– «Война и мир», Лев Толстой, – бросила Люда сквозь туман.

– Ну и что, что Лев Толстой? – поймал Иса. – Это только подтверждает то, о чем я говорю. «Война и мир» – это школьная программа, эту книгу читают все школьники. Если бы война была там описана по- настоящему, то никто бы больше не воевал. Ты думаешь, люди, которые нас бомбят, не читали «Войну и мир»? Читали.

– Ишь ты какой! Думаешь, найдется много людей, которые смогли бы описать войну лучше Толстого?

– А вот это – другой вопрос, – Иса покрутил рукой в воздухе. – Я думал и об этом, и я понял одну важную вещь: если бы в мире появилась хоть одна книга, по-настоящему описывающая войну, пусть она была бы написана на эскимосском языке, то войны больше не было бы. Люди бы поняли, что такое война, – политики, граждане, – и перестали бы отправлять на нее мужчин. Я живу в войне. И ты живешь в войне. Но если мы почитаем все книги, написанные о ней, то они не передадут даже сотой доли нашего ужасного опыта. Заметь, – Иса снова махнул рукой, – я не говорю, что Лев Толстой – не талантлив. Он даже очень талантлив. Но он тут ни при чем. Просто литература слаба. Она – нимфа с тонкими белыми руками. Она слабее войны. Я понял, что никогда не появится у нас книга, которая бы описала войну так, чтобы ее остановить. А если бы появилась, то войны бы больше не было – ни одной, нигде. Такую книгу не сможем написать ни я, ни ты – у нас будет в руках опыт, но не будет сильного инструмента. Поэтому я и разочаровался в литературе и больше никогда не буду читать…

Когда Иса закончил, туман уступил место гари. Они уже могли разглядеть в фасаде библиотеки большую пробоину. Из нее косо валил черный дым. Подойдя ближе, Люда заглянула в пробоину – темное брюхо огромной рыбы, натянутое на каркас книжных стеллажей от пола до потолка.

Горела бумага. Книги разных переплетов и толщины вывалились из пробоины. Листы, тронутые языками огня, шуршали вокруг. Туман сходил. Изморось осела и испарилась. Ветер поддувал листы, но пока не был достаточно силен, чтобы поднять их в воздух. Листы шуршали, и в этом шуршании можно было услышать голоса классиков и лириков, фантастов и реалистов.

Люда подняла с земли книгу в простом картонном переплете. Розенталь. «Русский язык в школе». Когда-то один на всю школьную библиотеку. Раскрыт на спряжении глаголов. Лежит на парте, изрезанной и исписанной еще до того, как Люда села за нее.

Стоя у разбитой библиотеки, в клубах отступающего тумана, с волосами, растрепанными по спине, посреди шуршания наших и зарубежных классиков, не сумевших написать книгу о настоящей войне, Люда прижимала к груди Розенталя. Из пробоины ей слышались стоны. И Бог знает, кто там стонал – библиотека со вспоротым животом, героиня романа, вырванная из переплета в момент любовного отчаяния, или сама литература – слишком слаборукая, чтобы собрать свои разлетающиеся бумажные одежды.

– Положи, – Иса выдернул Розенталя из ее рук.

– Почему?

– Это – чужое.

– Но здесь никого нет! Книги больше никому не нужны!

– Дело не в книгах, а в нас, – что-то снова бухнуло в его рюкзаке. – Наша жизнь на войне не кончается. Мы не должны делать того, за что потом нам будет стыдно. Еду бери – это необходимость, вещи – не надо.

– Да она сгниет тут, эта книга!

– Пусть лучше сгниет она, чем сгнием мы сами! Если мы перестанем вести себя как люди, то погибнем, сгнием!

Его глаза заблестели. На щеки снова выплыла лихорадка. Он либо болен, либо придурковат, подумала Люда.

Приподняв шапку, Иса отер пот, выступивший на лбу, аккуратно положил книгу на землю и направился в обход библиотеки

– Нам туда, – негромко, будто стыдясь своего запала, сказал он.

Из-за библиотеки выглянули высотки. Эти стояли целые, только сыпь автоматных очередей тронула их блочные стены. На балконной веревке болталась белая простыня. Люда вспомнила, как Марина вывешивала простыни из окна своей квартиры. Как они там в подвале? Что делают сейчас? Спорят или слушают черный ящик? Или Уайз рассказывает продолжение своей истории? Ей казалось, она вышла из подвала вечность назад, и за время ее отсутствия что-то там должно было перемениться – на длинный отрезок времени всегда приходится хотя бы одно событие. Вернулась ли Чернуха?

– Пришли, – сказал Иса и остановился.

Они стояли у высотки, потерявшей два подъезда. Рядом рассыпалась куча бетона, досок и арматуры. Иса вскарабкался на нее, подошел к обожженной стене, сел на корточки.

– Я пришел! – крикнул он.

Люда пошла за ним по насыпи, съезжая вниз. Точно придурковатый! Угораздило ее с ним связаться…

– Тише, – обернулся Иса. – Живые! – позвал он, сложив ладони у рта. – Эй!