шумели и хлопали, будто крылья летучей мыши. Люда представила себя в таком пальто. Прекрасной черной мышью из какой-нибудь оперетты. До вечера она успела пройти в нем по всем стратегически важным местам их небольшого города, похлопать полами, вызвать зависть и восхищение. До возвращения мужа с работы мысленно успела сродниться со своим новым кожаным пальто, на которое была пожертвована бабушкина двадцатипятирублевка. Так что, когда муж вернулся, неся под мышкой взбученный тюк красного цвета, пальто успело превратиться во вторую кожу Люды.

Войдя в залу, не разуваясь, муж смахнул с дубового стола бабушкины спицы и клубки, водрузил на него тюк и торжественно посмотрел по сторонам, впрочем, не заглядывая в бабушкины глаза, пристально глядящие сквозь толстые диоптрии. Порывистым движением, словно фокусник, разматывающий рулон ткани, из которого на удивление публики сейчас выскочит кролик, голубь или голая женщина, он раскатал свой тюк по столу. Люда подошла ближе, чтобы разглядеть в нем свое кожаное пальто. Пальто в тюке не оказалось, тюк сам был пальто – чекистским кожаным плащом на кумачовой подкладке.

Муж осторожно взял пальто со стола, вывернул его, встряхнул и застыл, держа за плечи. Никогда еще бабушкины брови не принимали такой дуговой формы. Толстую, как будто носорожью кожу пальто покрывали многочисленные трещинки и белые прожилки. По всему было видно – пальто видало виды, включая взятие Смольного, пальбу из крейсера «Аврора» и, может быть, самого вождя пролетариата, чья лысина была отпечатана на двадцатипятирублевке, истраченной на него.

– Примерь, – обратился муж к Люде и, не дожидаясь ее согласия, набросил пальто ей на плечи.

Люда согнулась под тяжестью великой октябрьской революции.

– Хммм, – довольно промычал муж, отступая на шаг и обмеряя Люду глазами с головы до ног.

Одобрительно выпустив нижнюю губу, хмыкая, он ритмично кивал, давая понять, что в жизни своей ничего красивей не видел. Придавленная чекистским прошлым, Люда, спотыкаясь о тяжелые полы пальто, дошла до трюмо. Ее теперь ставшая неестественно маленькой голова торчала из широких квадратных плеч. Тело утонуло в толстой коже, и Люда казалось себе проглоченной черным потрескавшимся монстром неизвестной породы.

Муж подошел к ней и поправил воротник. Провел пальцем по белой вытертой полоске, идущей через грудь от плеча.

– Это от портупеи, – сладостно проговорил он. – Варвара Яковлевна, вы только посмотрите, как ей идет! – воскликнул он, впрочем, по-прежнему, не глядя в бабушкины диоптрии, а отступая на шаг, сложив руки на груди и любуясь.

Бабушкины очки совершили плавное скольжение по носу и, сорвавшись, повисли у подбородка. Бабушка тоже что-то хмыкнула, но Люда не смогла определить смысловую нагрузку этого звука. Кажется, в ней сейчас боролись два сильных чувства – любовь к старью и любовь к внучке.

– Я не буду это носить, – простонала из пальто Люда, и голос ее прозвучал глухо, как будто был вместе с ней похоронен в пуленепробиваемом кожаном гробу.

– А что тебе не нравится? – возмутился муж.

– Все мне не нравится, – подумав, сообщила Люда.

– Если тебе не нравится подкладка, так мы ее отпорем, и все. Скажите ей, Варвара Яковлевна… – муж обратился к бабушке, снова глядя в сторону от нее – туда, где находился балкон, забитый рухлядью.

Бабушка кивнула головой. Любовь к старью в ней пересилила.

– На помойку нужно отнести это ваше пальто! Вот что! – крикнула Люда.

Бабушка вернула очки на место и зыркнула на внучку через стекла, вдвое увеличившие ее глаза.

– Я те дам на помойку, – прошептала она. – Двадцать пять рублей – на помойку! Да я о таком пальто в свое время и мечтать не смела! В нем такие люди ходили, что ого-го! Сам Феликс Эдмундович в таком ходил! Вот дожила – теперь моя внучка ходить будет… Может, это оно и есть – пальто товарища Дзержинского. – Бабушка сжала сухие ладони и посмотрела на Люду мутными глазами.

– Да я… – Люда задохнулась.

Она представила себя, идущей по улице в этом кожаном гробу, и проплывающих мимо нее женщин в хлопающей тонкой коже. Представила взгляды, которые те бросали в пальто, будто комья земли в крышку гроба. И заплакала.

Тяжело переваливаясь, она подошла к шифоньеру, распахнула его, достала из него рыжий чемодан с фарфоровым чайником без крышки и сапогом, пара от которого была утеряна во время переезда из Рязани, опустила на пол, приподняла тяжелые, словно расстрельными гильзами набитые кожаные полы, и со всей силы пнула чемодан.

Сипло потянув носом, бабушка подлетела к Люде и оттолкнула ее от чемодана. Не выдержав веса пальто, Люда плюхнулась на пол.

– Я те покажу добро ногами пинать! Я те покажу – на помойку! Ой, Людка, дождешься ты… – Бабушка наклонилась к ней и погрозила пальцем.

– Варвара Яковлевна, не накапать ли вам валидола? – Муж бросил на Люду возмущенный взгляд.

Он взял бабушку под локоть и повел ее на кухню.

– Это же раритет! – бросил через плечо, и было непонятно, что он имел в виду – чемодан с чайником и сапогом, кожаное пальто или саму бабушку.

Люда поднялась с пола, сбросила с себя пальто.

– Ну и носите сами свой раритет! – крикнула она в кухню.

С этого дня и вела отчет эпопея о кожаном пальто. Муж приходил с работы, ужинал на скорую руку и бросался к пальто. Зажав в пальцах лезвие «Нева», он аккуратно спарывал кумачовую подкладку. Бабушка светила ему огромным фонарем, вынутым по такому случаю с балкона, и внимательно следила за движениями его пальцев.

– Осторожней, – говорила она в нос, и стекла съехавших очков покрывались испариной, – не рви подкладку, ей можно будет обтянуть табуретки на кухне.

На подкладку ушло несколько вечеров. Наконец, распаковав новую пачку лезвий, муж вынул одно, удовлетворенно хмыкнул и взялся за само пальто.

– Положь! – визгнула бабушка, когда тот нанес мелкий надрез на шов у полы.

– Варвара Яковлевна! Что ж вы так людей пугаете! У меня в руках лезвие, мог бы порезаться! – вздрогнул муж.

– Я те дам добро кромсать! Положь лезвие на место!

– Да будет вам известно, Варвара Яковлевна, что пальто нужно сузить! Оно Людмиле велико!

– Так и сузим, – согласилась бабушка.

– Но для этого его нужно сначала распороть и заново сшить! – Муж полоснул лезвием по воздуху.

– Ай-ай-ай, – бабушка приблизилась к зятю, вернула на место очки и посмотрела на него вдвое увеличенными глазами. – Ты на бабушку лезвиями-то не махайся. С бабушкой-то не спорь. Бабушка старше тебя, лучше твоего, поди, знает, как пальто товарища Дзержинского сузить для своей родной внучки.

– Ну, знаете ли, Варвара Яковлевна! – заявил муж, впрочем, отворачиваясь от бабушкиных увеличенных глаз.

– Вот завтра с утра сбегаю во двор, деда Семена позову, он и сузит. Он и сузит, а коли надо, расширит.

– Ну, знаете ли, Варвара Яковлевна… – уже без запала повторил муж, положил лезвие на стол и капитулировал на кухню.

Утром муж лежал, постанывал и поглядывал на пальто, расстеленное на столе. Он примолк, только когда бабушка, повязав голову бордовым платком, вышла во двор звать деда Семена.

Дед Семен был портным, носил очки с темно-зелеными круглыми стеклами. Снимал мерки, делал выкройки, строчил на ножной машинке. Все сшитые им вещи были точно по размеру, а строчка никогда не давала кривизны. Он чувствовал ткань. Ткань становилась живой в его руках. Твердо чертил по ней мелом, словно глаза ему и не были нужны. Часто дед Семен, отдыхая после работы вечером на скамейке, говорил, что первоклассными портными, а себя он считал первоклассным портным, могут быть лишь слепые.

– Глаза только мешают, – любил повторять он.

Дед Семен, по безоговорочному признанию бабушки, был мастером.

Пошивался у деда Семена весь квартал, очередь к нему растягивалась на несколько месяцев, но для жителей своего двора он шил вне очереди. Однажды Люда пошила у него платье – светло-зеленое, в