– Ты напьешься и захочешь чего-то еще. Для вас жизнь без желаний невозможна. Но чем больше вы получаете, тем большего хотите.
– А тебе, Гермион, не хочется пить после еды? – спросили девять других
И снова Гермион зажурчал смехом.
– Хочется, – согласился он, – но мои желания просты. Мне достаточно вкусной еды и питья, удобной одежды, добрых друзей. Мне достаточно зеленых лугов и богатых садов, коровьего молока, двух солнц и одной ночи. Мне не нужна высокая башня, взобравшись на которую можно дотянуться до небес. Я не хочу трогать небеса, мне достаточно того, что жизнь дает мне. Вам же, людям той планеты, постоянно нужно что-то еще – вы не можете насытиться, не можете познать счастья. Когда у вас есть все, вы снова придумываете для себя желания, боретесь за них…
– А что в этом плохого? – поинтересовался Эний.
– В погоне за новыми желаниями вы отдаляетесь друг от друга…
– А в этом что плохого?
– Мы только что прилетели с угасающей планеты, и ты спрашиваешь меня, что в этом плохого?
Эний задумался. Как чьи-то желания могли погасить планету? Все, сказанное Гермионом, было ему непонятно.
– Значит, на этой планете все – общее? – спросил Эний, вспомнив уроки истории – коммунисты забрали все у богатых и поделили поровну между бедными.
– Нет, – ответил Гермион. – На этой планете нам ничего не принадлежит.
– Кому же все принадлежит? Великому Рабу?
– Все принадлежит творцу.
Эний нажал на кнопку, и столб выдал ему на той же дощечке хрустальный стакан, наполненный прозрачной водой. Она была такой холодной, что стенки стакана покрылись испариной. Лучше бы чай с сахаром или какао, подумал Эний, делая первый глоток. Прохлада полилась по его горлу, успокоила пчелу.
Он пил и думал о творце. Какой он, если ему принадлежит целая планета с коровами, садами и людьми? Может быть, Великий Раб и есть творец?
– Может быть, Великий Раб и есть творец? – спросил он.
– Кто есть творец, тебе расскажет сам Великий Раб, – ответил Гермион. – Пейте. Нас ждут.
Они снова пошли мимо одинаковых домов и газонов. Воздух переливался розовыми блестками, Эний сжимал и разжимал пальцы, чтобы пощупать их, но у них не было плотности. Пчела пела в нем тихую спокойную песню.
– Гермион, – позвал Эний. – А почему наша планета угасает?
– И на этот вопрос тебе ответит Великий Раб, – сказал Гермион.
Они свернули у одного из домов, ничем не отличавшимся от остальных, задвигались по дорожке мимо газона. Когда они подошли к широкой деревянной двери, Гермион сказал:
– Чувствую! Чувствую!
– Чувствую! Чувствую! – кричал Уайз.
– Хватит кричать, Уайз? – проговорил из темноты Нуник. – Рассказывай, что Гермион чувствовал.
– Сейчас начнется!
Уайз сжал пальцами губы и замычал, ворочаясь на кровати. Он походил на большую рыбу, попавшую в сеть.
Подвал вернулся с той планеты на эту. Уже было слышно, как в отдалении гудит небо, действительно обещая начало. Вечер, заручившись поддержкой ветра, окреп, и ему, наконец, удалось выдавить из отверстия тряпье. Комом оно плюхнулось вниз. Звук падения был едва слышен, но заставил слепых вздрогнуть. Вечер ворвался в подвал, облетел каждую кровать, притронулся к каждому лицу бархатными крыльями летучей мыши. Когда он коснулся Уайза, тот прикрыл руками лицо и беспомощно закричал.
– Уже весь город разнесли, ничего не осталось. Никак не оставят в покое. Надоели… – проворчал Нуник.
Голос его надломился на последнем слове.
Чернуха высунулась из-под кровати, понюхала воздух. Вылезла вся, потянулась. Вильнула пару раз задом – для приличия. Прижав уши к голове, подошла к отверстию, понюхала улицу, выбрала из нее самые сильные запахи и протяжно завыла.
– Чернуха!
Людино сердце сдвинулось – так легонько в сторону р-раз, а на место не встало.
Надоели. Надоели вусмерть – вспомнила еще одно бабушкино словечко. Забытое, пришедшее только что на язык, оно силой своей экспрессивности вызвало бабушку с того света, затянуло ее в вентиляционное отверстие и поставило, как живую, перед закрытыми глазами Люды.
Бабушка живехонько огляделась по сторонам, видно, сразу сообразила, где находится, и, сильно сгорбившись, просеменила к той кровати, на которой сидела внучка. Приподняла одеяло, заглянула вниз.
– Вот как ты, Людка, моей телогрейкой распорядилась, – сказала, выпрямляясь.
– Твоей телогрейке давно место на помойке, – огрызнулась Люда.
Бабушкина любовь к старью была невыносима. В последние годы ее жизни она перестала вмещаться в их небольшую квартиру. Падала с полок, торчала из-под столов. Вещи-старики, знавшие еще Рязань, окружали Люду с самого детства, она дышала их полувековыми запахами, и ей казалось, она сама пропиталась старостью. Как могла она родить новую жизнь, если в ней самой жила старость? От этой мысли, пришедшей вместе с бабушкой через вентиляционное отверстие, Люда поежилась.
Ненавидела Люда эту любовь. Ревновала – и с того света бабушка попрекала ее.
– А у бабушки плечики мерзнут. – Бабушка передернула плечами в белой парадной блузке.
Блузка с незапамятных времен, то есть выходящих за пределы Людиной памяти, висела в шкафу под клеенкой. Вынималась по большим праздникам. В ней бабушку и хоронили.
– На твои поминки я Дусе теплую кофточку подарила, – ответила Люда. – А Гале на годовщину – теплое одеяло. Лишь бы ты у меня на том свете не мерзла.
– Тьфу на твое одеяло синтетическое! Тьфу на твою кофточку китайскую! Не греют! Кости промерзли. То ли дело мое синее шерстяное одеяло…
– Выкинула я его – моль съела.
– Ох, Людка, дам я тебе дрозда, – бабушка погрозила пальцем.
– Дрозда оставь при себе – с меня и соколов хватит. Видишь, сердце не на месте? Сейчас начнется…
– А ты боишься, что ль? – Бабушка пытливо посмотрела на внучку.
Она привыкла смотреть за себя и за дочку. Иногда пыталась смотреть и за Люду, но та ее быстро отвадила. Верно одно – ее острых глаз не провести.
Бабушка подошла ближе, уперлась артритной коленкой в перекладину кровати, схватилась обеими руками за внучкино сердце, поднатужилась и рывком вернула его на место.
– Так-то лучше, – сказала она.
Постояла, поглядела на Люду нерадостно.
– Ты не их бойся, Людка, – сказала она, – бездетного конца бойся. Вот тогда конец и тебе, и мне, и матери…
Опять попреки. И после смерти попреки. Вот так всегда с бабушкой – наступит на больную мозоль и стоит, не отступает.
– Сыро тут у вас, холодно. Пойду я, – наконец объявила бабушка, снова передернув плечами. – Да и проход скоро закроется, как соколики эти полетят.
Кряхтя, она шмыгнула в вентиляционное отверстие.
– Бабушка!
Лицо старушки появилось в отверстии. Она мотала головой – слушать ничего не будет, вернулась сказать то, что запамятовала, уходя.
– Телогрейку-то мою не выбрасывай!
Бабушка унеслась прочь.
