Поперхнулась. Упала на пол.
– Али! – позвала на помощь.
Пронзила мысль – горячей пулей насквозь пробила оба виска: Али всю жизнь ходил вокруг дома и после смерти продолжил ходить. Что ждет после смерти ее? Диван – без конца и без края?
– Господи, дай мне время что-нибудь изменить, – прошептала Марина в сжатые перед лицом руки, не понимая, что уже что-то меняет.
Она втянула простыню в комнату, расстелила на полу перед собой. Четыре пулевых отверстия – крест.
«Он приготовил мне и саван, и надгробие», – подумала она и захныкала.
Умри она сейчас, вечно будет сидеть на диване. Успей она совершить поступок, и после смерти будет совершать его бесконечно. Поступок или диван?
Встала. Ей в голову целился диван. Снова перекинула простыню через подоконник.
Тцык. Пулевое отверстие в раме.
Дернулась. Задвигалась беспорядочно по комнате, выскочила в коридор. Выбежала на кухню. Привязала к батарее еще простыню и перекинула ее тоже.
– Здесь живут слепые! – закричала в окно. – Мы ни с кем не воюем! Оставь нас в покое! Уходи!
Чернуха как будто только этого и ждала – забралась на подоконник и повторила на нем свою бешеную пляску. Но прежде оскалилась, зарычала. Гавкнула. Еще. И еще. Залилась, разбивая неподвижность воздуха, прокладывая лающий мостик до самой пятиэтажки. Отхаркивала со дна кишок агрессию, накопившуюся с тех пор, как собачий род начал соседствовать с человеком. Надрывала дворняжичьи легкие.
Чернуха – собирательный образ всех собак, претерпевших обиду от человека. Она – первый волк, прирученный человеком много тысяч лет назад, она воплощалась во всех собак от первой до последней, от первого века до последнего. Она умирала и возрождалась. Это она – Чернуха – получала все пинки от ноги человеческой. Все брошенные камни попали в нее. Вся ласка, какую отдал человек собаке, была отдана ей – дворняге. Чернуха – собачья царица, мать всех собак. Умирающая и возрождающаяся. Все собаки вышли из ее собачьего лона. Она тут главная – на этом подоконнике, в этом городе, на этой земле. В ее глазах – вся жалость к человеку, вся любовь к нему и обида, скопившаяся со времен перерождения волка в собаку. В ее глазах – прощение, она простила человеку камни и пинки. В ее глазах благодарность – за каждый кусок хлеба, съеденный из руки человеческой. Она – Чернуха. Она – царица. Она – мать.
Лает надсадно, по-царски, по-хозяйски. Она защитит человека от нечеловека. Умрет и возродится снова. И род ее на этой земле никогда не прервется.
Снайпер молчал.
– Пойдем домой, хватит с нас простыней…
Марина пощупала жесткие шерстинки на голове у собаки.
– Ну все, успокойся…
Чернуха еще дергалась, щетинилась. В ее худом животе гудом роились пчелы. Сердце билось под шерстью.
Винтовка молчала, и в ее молчании Марина с Чернухой покинули квартиру, поднялись на этаж выше. Дверь квартиры, принадлежащей Люде, была распахнута – позавчера не прикрыли ее, убегая. Неторопливо, двигаясь монотонно, без мыслей в отяжелевшей голове, Марина подняла с пола брошенный мешок с продуктами и взвалила его на плечо.
У Люды разболелись ноги. Икры ныли, мышцы – тянуло.
«Стрессы боком выходят, – говорила она про себя. – И это еще начало, цветочки это еще. А поясница как болит, все равно что режут. Ой, больно-о… Чернуха куда-то задевалась. Где она, сучка такая, щенков на меня бросила. Непутевая… Ой, ноги мои ноги… Или на погоду ноют? С самого утра все к тому и шло. В ботинки не лезли. Ладно б вчера на ночь воды пила. Так нет, не пила ничего. Ни капельки в рот не брала, а то б с утра в туалет побежала. Ой, носа теперь из подвала не высунешь – ни поссышь, как говорится. Беда, одна беда… Молитвенное время приближается. Сейчас Фатима опять своим ковриком у меня под носом трусить начнет. Надоела… Зло берет… Молись себе, сдались тебе щенки, лежат под кроватью, мамку ждут… Мыши вон на полу насрали, это, пожалуйста, и в самой куче говна помолимся. Вонь кругом. Столько времени все немытые. Это ничего, это мы глазом не моргнем. Жопу потрем, на руки водичку накапаем – и все, чистенькие мы для намаза. А щенки нечистые. Ой, да почище нас всех будут, вон Чернуха их целыми днями лижет… Да где ж она, сучка гулящая?…Марина долго не идет… А как ноги тут не заболят, при таких стрессах… Куда тебя с этой простыней понесло? Видали мы таких… Ой, не могу. Не могу здесь больше находиться, все, не могу. Ноги болят. На погоду, что ли, ноют? Низ живота прихватило… Перекреститься, что ли? Почему я должна своей веры бояться? Ну почему? Они же свои молитвы читают… Почему мне нельзя? Мне почему стыдно должно быть? А не стану креститься. Фатима заклюет. Нечисть я тут развожу, святость места нарушаю. Тоже мне святость нашла – пыль, грязь, а запах… Зрения-то у нее в глазах – один остаток, но нет, все видит… Ишь ты, снайпер в нее целился. Целился, да не прицелился… Нет, надо было давно отсюда уезжать, еще лет десять назад надо было. Если б бабушка не болела. А она – поезжай да поезжай, оставь меня… Сейчас, прямо так и оставила!..Ради Бога… Ради Бога… А-то было мне куда ехать, ждали меня везде – приезжай, Люда, живи, Люда, вот тебе место, вот работа. Как бы не так… Не продуло ли поясницу? Ой, не дай Бог… Слягу с ревматизмом, уже вовек не встану… Всю жизнь Марине больше всех надо. Сколько ее помню, везде – одна за всех. Активная… Ты замуж выйди, семью создай… Все ждала. Тьфу, вспоминать тошно. Надо ж, а? Чтоб любовь – на десять лет без перерыва… Безответная… Руки б я этому Амуру пообрывала, стрелами-то этими любовными по голой заднице б ему надавала… Ведь мучился же человек, ой, как мучился, хуже бабки моей, когда та слегла, хуже старика сумасшедшего, что круги вокруг дома наворачивал. Все шарк вокруг дома да шарк. Так иной раз и хотелось ему шаркнуть по голове. Уже дорожку там вон какую прошаркал. Круг вытоптал, ну, ей-богу, круг, до сих пор дождями не смыло, как есть круг. А как криком кричал перед смертью. Ой, тьфу-тьфу-тьфу, не к добру помянут… Сколько ж странных людей на свете живет, и до чего же у меня ноги сегодня болят… Сама глаза себе все выплакала, придет – нос красный. Ага, а то мы ничего не замечаем, а то нам ничего не видно… Вот дождалась – сорок стукнуло. Не жила совсем, все со слепыми возилась, в книжках пыльных копошилась, из библиотеки – сразу домой, а уже стукнуло. Да разве это жизнь такая? Вот тут в подвале сидеть от голода пухнуть – разве это жизнь?…А теперь понесло ее… Смелая выискалась, ну, подписала углы дома, теперь всем видно, что дом слепых. А что, по нам меньше лупить стали? И еще засранец этот с винтовкой… Вот кому б я точно руки поганые пообрывала. Иди в тир, засранец, раз пострелять охота… Нет, все не могу. Я убью эту Фатиму. Сил моих нет терпеть. Вон пошла-пошла с бутылкой, воды на нее не напасешься, сейчас вернется, коврик свой трусить начнет, а Люда встань, Люда щенков в подол собери, и иди Люда на холод… Нет, это что – жизнь? Давно отсюда уезжать надо было, еще до всего этого. Уехал же мой – скатертью ему дорожка, да чтоб он на ней споткнулся. Сгрызли меня его родственнички совсем. Как собаки кость, сгрызли. Зачем на ней женился, она старая, детей не родит… А то я сама не знаю, что без детей – горе… А то я сама себя не погрызла, не извела. Ой, горе мне, горе… На себя бы посмотрели – а то старая. Что ж я, в двадцать пять лет старая была? Лучше б с детьми, а не с собакой гуляла… Были б дети, гуляла бы и с детьми, и с собакой… А что, если дети есть, так собаку надо за порог? Как бы не так! Это разве жизнь такая, когда тебя постоянно грызут? И капают, капают, нервы мотают… Душу всю мне вымотали. Сколько я врачам денег отнесла, до сих пор в долгах. Хорошо, отдавать уже не надо… Воспалительный процесс… Туда кололи, сюда кололи – всю искололи. Спайки… Вон шов от операции через весь живот. Толку? Трубы они не смогли пробить, горе- трубочисты. Вот кому руки кривые пообрывать. В правой трубе непроходимость, в левой – просвет. Просвет… И яйцеклетка там, значит, у этого просвета встанет с фонариком, будет в щелку светить, сперматозоиды зазывать – заходите, гости дорогие, одна лазейка тут есть, освещенная… Трубочисты! Ой, и надоело же мне это все, лучше б совсем замуж не выходила. Проходу не давал – выходи да выходи… Цветочки, цепочки, сережки таскал. Вот вышла… Теперь забыла, как эти цветы пахнут. Шиши он мне начал выворачивать. Нервы выкручивать. Бездетная я, видите ли. Не такая я… Ущербная… Слепой и то лучше родиться, чем бездетной. А без детей разве это жизнь? Все, я больше не могу! Понесло ее! Ходит, костями гремит, что-то из себя строит, а пальцем ткнешь, свалится, ведь свалится, честно слово. Ни в жизнь я теперь наверх не пойду. Вот так, как есть, умру на кровати… Выйду из себя и скажу все Фатиме, как есть, так и скажу. Лучше совсем не молиться, чем такой грех на душу брать… Щенки – они ж дети… Узнать бы у
