покидать этот мир – прекрасный, познанный не только через прикосновения. Зрячим было тяжелей уходить.

Марине было к кому и куда – это-то Люду и раздражало. Марина осталась. Люда бы на ее месте сбежала, оставив слепых дожидаться автобуса. Героизм Люды-поводыря был вынужденным – этого-то она и не могла простить Марине. Люда осталась лишь потому, что ее никто и нигде не ждал. Ей больше всех было не надо…

– Тебе, выходит, больше всех надо? – зло прошептала она.

– Всю ночь я думала-гадала – что делать. Надеялась, он здесь не задержится и уйдет. Но после того, как он стрелял в Фатиму, я поняла – нужно что-то предпринять, и сделать это немедленно.

– Например что?

– Я пыталась понять – что ему от нас надо?

– Ну и как? Поняла?

– Нет, но я надеюсь его убедить оставить нас в покое.

– Как?

– Я кое-что придумала.

– Безумству храбрых поем мы песню…

Если бы Люда была здесь главной, все бы пустила на самотек. Первым делом, рассказала бы слепым об опасности и попросила не выходить без серьезной надобности. Вторым – сократила бы порции еды так, чтобы хватило на дольше. Но она не стала бы предпринимать радикальных действий. Бравада Марины понукала к героизму и ее, а Люда по природе героем не была. Но вот поступки Марины заставляли ее вступать в диалог с совестью, а та, разбуженная, начинала толкать на глупости.

– Просто подумай о том, что в один прекрасный день или ночь он может войти в подвал и всех нас перестрелять. И вот этот кирпич не будет ему помехой, – Марина пнула кирпич.

– А ты подумай о том, что он может быть обычным сумасшедшим, шизофреником, ни на чьей стороне. Добыл винтовку и стреляет по кому ни попадя. Война – все можно… Ты попытаешься с ним договориться? Но с сумасшедшими не договариваются. Ты всех меряешь своей меркой. Думаешь, все на тебя похожи. Раз ты смелая, то и я должна. Ты разумная, и он должен внять голосу твоего разума. А тебе никто ничего не должен! Получишь пулю в лоб и будешь валяться там наверху до второго пришествия…

Марина скомкала простыню.

– Сумасшедший… Тем хуже для нас.

Она открыла дверь и вышла. Люда придержала дверь ногой и смотрела Марине вслед. Пока ей была хорошо видна ее узкая спина и острые лопатки, выпирающие из-под жилетки.

Шум шагов стих. Люда захлопнула дверь, перерезав полоску света, идущую из подъезда.

– Пойду посижу, – вздохнула она.

Мебель оказалась цела. Марина нерешительно присела на край диван, словно была гостьей в собственном доме. Кроме нее здесь никого не было, и вся ее решительность испарилась, едва она переступила порог.

Окно задернуто плотной шторой – зеленой, бархатной, такие только начинали входить в моду. Марина не помнила, кто ее задернул. Она сама – кроме нее некому.

Ей хотелось остаться здесь навсегда, никогда больше не спускаться в подвал и просидеть вот в этой самой позе – до второго пришествия, как сказала Люда. Но время шло – пора было подумать о подопечных. Жаль, время не могло замумифицировать ее.

Погладила полосатую обивку дивана. Он раскладывался, но радостных воспоминаний не навевал. В понимании Марины от всех вещей исходили нити, связывающие их с воспоминаниями. Эти воспоминания определяли энергетику вещей. Например, одна нить вела к воспоминанию о том дне, когда Марина купила этот дефицитный диван, изготовленный в ГДР. Светлый день, удачная покупка… Другая – к воспоминанию о старом Али. Частенько сидел он на этом диване с дымящейся чашкой чая и изрекал одну старческую мудрость за другой. Третья – к воспоминанию о том, как Марина раскладывала этот диван, застилала его хрустящей простыней и спала – чистая в чистоте. Вот и все. Больше ничего не вспоминалось. Правда, нитей было больше – они вели к воспоминаниям о ее мечтах, связанных с диваном. Но мечты, тоже внеся лепту в энергетику дивана, не сбылись, и говорить о них сейчас нечего.

Снайпер ее не видит – на окне штора. Марина еще посидит, потом встанет, подойдет к окну и отдернет штору. А он среагирует на ее шевеление.

Она встала, но пошла не к окну, а к полированному шкафу. Открыла дверцу. Ухватила из стопки белья одну простыню – самую нижнюю, чисто-белую. Взмахнула – простыня распустилась, накрыла Марину. Она прижала ее подбородком и приподняла пальцами один край – безупречно белая, свадебно чистая.

– Боже мой, – вздохнула она.

Марина заметила, как из-под стопки вылетела желтая картонка, но не сразу наклонилась за ней.

Задержала взгляд на чужом бумажном лице и ничего не почувствовала. Диван был не связан нитью воспоминаний с фотокарточкой. Ничего никогда не было. Жизнь прожита в мечтах. В придуманных историях часто живут реальные персонажи. Марина управляла персонажем в мечтах – его поступками и словами. В реальной жизни он никак не реагировал на ее шевеления. Но история продолжалась до тех пор, пока чувства не вышли… А может быть, и сейчас продолжается… Где герой, куда его занес ветер перемен, налетевший на город, Марина не знала. Но мечта легко могла перенести его сюда – на полосатый диван.

Слезы наворачивались на глаза, едва встречалась взглядом с бумажным лицом. Но это было раньше. Время-то вышло. Время низвергло в подвал, а подвал приучил экономить влагу. Подняв фотографию с пола, Марина ждала слез…

– Боже мой, – вздохнула она.

Вернулась на диван. Закрыла лицо руками. Где грусть? Где слезы? Где клюющее знание – у мечты нет конца и нет края. Не сбудется она – никогда.

Шорох на лестнице. Показалось… Нет, точно шорох…

– Чернуха?

Так могли шуршать только тапочки старого Али. Но оттуда, куда он ушел, не возвращаются. Впрочем, туда, где была Марина, не возвращаются тоже.

С тех самых пор, как Марина поселилась в доме слепых, а случилось это давно, Али носил одни и те же тапки. Казалось, им никогда не сноситься. От времени и от частой ходьбы их кожаная подошва стала гладкой. В тапках можно было кататься по выкрашенному полу.

Или лестница шуршит? Отдает в тишине звуки шагов прежних жильцов. Дом затих, не слышны голоса. Пришло время, и лестница выпустила звуки, которые бережно сохранила в прежние времена. Может ведь быть такое?

В замочной скважине звякнул ключ. Шаги по гладкому линолеуму.

Марина прикрыла глаза.

– Входи, – привставала с дивана.

Али вошел сгорбленный, неся припухлость на спине, – горб появился в старости. Двадцать лет Марина провела со слепыми. Двадцать лет назад она была молодой. Али – уже старым. Долгие годы Марина зрячими глазами следила за тем, как слепые жильцы дома сгибались – время опускало на них свою руку и придавливало к земле. Но горб вырос у одного Али, значит, на его спине время дольше держало руку и давило сильней.

Али прошаркал к дивану. Сев, он принял ту же нерешительную позу, что и Марина, – неловко соединил колени, неловко оперся о подлокотник. Как и она, он был здесь гостем. Давно не виделись.

– Здравствуй, Марина…

Ничто в нем не изменилось – потертый жилет, бархатный, как ее занавески, только не зеленый, а фиолетовый. Полосатые брюки-мешки. Вид еще сносный. Глаза? Не выцвели, нет, наоборот, стали ярче.

– Я тебя не ждала.

– У тебя нет времени ждать, – его локоть съехал с подлокотника.

Али забрался глубже в диван.

– Зачем явился? Рассказать о конце?