разведи, правилово проведи, скоро, блин, прапорщики начнут со своими проблемами в очереди стоять. Малявы валят, как рождественские открытки. Надоело! У меня своих геморроев хватает.

Я помолчал и спросил:

– Ты меня понимаешь?

Пастух кивнул и, закуривая, сказал сквозь дым:

– Ох как понимаю.

– Вот и хорошо. Так что, если кто-то будет меня домогаться, скажи, что Знахарь учит политэкономию – в депутаты готовится – и просил его не беспокоить. Годится?

– Годится.

Тут и Таран свое дело закончил и сказал голосом Василия Алибабаевича:

– Давайте жрать, пожалуйста!

Мы засмеялись, и Пастух сказал:

– Прошу к столу, господа урки!

Господа урки не заставили себя ждать и расселись вокруг стола.

Кому чифирок, кому пиво – каждому досталось по вкусу.

А Пастух говорит:

– Слышь, Знахарь, про тебя тут такие байки ходят, что аж завидно. Понятное дело, большая часть – просто народное творчество и к натуральным событиям отношения не имеет. А не мог бы ты сам рассказать хорошим людям о своих приключениях? Так сказать, из первых уст.

Хорошие люди зашевелились и выразили солидарность с Пастухом.

– А что же не рассказать-то! – сказал я, открывая банку пива.

И, отпив пару глотков, начал загибать про два Корана и про Надир-шаха, а историю про побег из Крестов оставил на сладкое.

Проснувшись утром, я долго не открывал глаза, потому что сразу же вспомнил, где нахожусь, и мне не хотелось видеть поганый казенный потолок и прочие атрибуты места лишения свободы. Но вставать все же пришлось, и, сидя с сокамерниками за скромным завтраком, я вернулся к давешним мыслям о Маргарите.

Маргарита, Мар-га-ри-та, повторил я по складам, Булгаковское такое имя, литературное, сразу перед глазами встает что-то возвышенно-тонкое, нежное, хрупкое… А в жизни… Мировая литература вообще, а русская – особенно, виноваты во многих смертных грехах, и главный, по-моему, это образ женщины, который многие сотни лет внедряют в доверчивые мужские умы. Какого классика ни возьми, женщина – воплощение чистоты и непорочности, мужчина – исчадие ада, грязное животное, Красавица и Чудовище, короче говоря. Подлец Онегин и невинная Татьяна, соблазнитель Печорин и непорочная Бэла, афровенецианский мавр Отелло и добродетельная Дездемона, а тургеневские девушки – и не девушки вовсе, а существа без плоти и крови и, соответственно, без естественных отправлений. А по мне, единственным женским образом, хоть как-то приближающимся к реальным, не придуманным женщинам, живущим рядом с мужчиной в реальной, а не придуманной жизни, была леди Макбет, хотя Шекспир и ей придал множество таких достоинств, что их хватит на добрый десяток обычных земных женщин… Хотя нет. Это я от злости. А как же моя Настя?

Но, с другой стороны, только женщина способна на такое – любить человека и одновременно играть с ним в какую-то тайную игру, причем для этого человека смертельно опасную. Он, конечно, и сам об этом знает, но не догадывается, куда решат направить его те, кто этой игрой управляет. И вообще – кто знает, может быть, игрок решит разменять фигуры, и этот человек – в данном случае я – слетит с доски и окажется на помойке, которая у людей кладбищем называется.

Покушал я печени тресковой, пощипал мягкого сыра с зеленой плесенью, чайку хорошего отпил, а по телевизору в это время утренние новости шли. И показали нам, как вчера в Думе депутаты на кулачках бились. Это поинтереснее будет, чем Тайсон с Холифилдом. Сокамерники мои оживились, зашумели, засмеялись, а я смотрю на их довольные рожи и думаю, ну много ли человеку для счастья надо? Получается, что совсем немного. Хавка есть? Есть, и неплохая. Простой народ и на воле такого не ест. Общество есть? Есть, и в этом обществе полное взаимопонимание и согласие. Ну, почти полное. Развлечения есть? Есть – по телевизору показывают, как паханы в Кремле друг другу рыльники чистят. Отлично! А там, глядишь, и срок пройдет, опять на волю. Только на хрена им эта воля… Там их не понимают, косятся, вот, мол, урка уголовный пошел. Или поехал на «мерседесе». А вон мент поганый – у урки этого документы проверяет и чуть ли не честь отдает.

Не любит народ урок, боится. И правильно боится – урки ведь у народа деньги отнимают, вещи, а то и саму жизнь. А с другой стороны, нет, наверное, в стране семьи, где кто-нибудь так или иначе о тюрьму не отерся. Брат, сват, муж, племянник или еще какой свойственник или сидел, или сидит, или ждет, что его посадят. Большей частью, конечно, по пьяной дури, но подышал человек тюремным воздухом и заразился тем микробом, что в человеке до конца дней остается и микстуры от него нет и быть не может. А уж по фене вся страна ботает, кроме разве что младенцев-грудничков да глухонемых, и то я подозреваю, что у них в распальцовке тоже блатные знаки имеются, только мы их не понимаем. Сидевшего человека я, например, завсегда узнаю – по взгляду, лицу, по движениям, по рукам. И не важно, год он тянул или десятку – есть во всех них, или, если угодно, нас, какая-то схожесть, отличающая от других, пока не сидевших, людей. И не случайно поэтому все наши национальные герои – как на подбор бандюги да разбойники. Один Стенька Разин чего стоит, и не зря его именем пивзавод назвали, любил, стало быть, атаманушка это дело. Может, и во мне малая толика его крови течет, если жизнь из сплошных подвигов составляется… Есть, правда, еще и похлеще урок – правители да менты, но те хотя бы делают вид, что для народа трудятся, а иной раз и на самом деле – глядишь, а мент бабушку через дорогу переведет. И его потом по телевизору покажут. Или политик какой-нибудь списанные компьютеры специнтернату для слабоумных подарит. И тоже его в телевизор – вот какой хороший мальчик!

Я закурил и, пуская дым в потолок, отодвинулся от стола.

На экране менты вязали каких-то вымогателей, смачно прикладывая их к асфальту, и один из урок, сидевших перед телевизором, пробурчал:

– Тебя бы самого, козла, так приложить…

Понятно было, что он болеет за вооруженного бандита, а не за спецназовца в черной вязаной маске. Но уж в этом раунде, товарищ урка, ваши не пляшут. Ничего не поделаешь. Вот выйдешь – найди этого, в маске, и приложи его. Тогда будет нормально.

Сам я, конечно, тех времен не застал, но в кино видел, и, главное, старики, что свой век на шконке доживают, рассказывали – прежде все по-другому было, правильнее, что ли. Уважали урки ментов, а те к уркам с пониманием относились. Считалось, у каждого своя работа, вор – он ворует, мент ловит, и если довелось вора изловить, значит, мент свою работу хорошо сделал, а тот, что попался, сам виноват – не доделал, не додумал, не перехитрил. Шпана, она, конечно, всегда была, те, кого сейчас отморозками называют, вот их никогда никто не уважал – ни менты, ни уркаганы, что по понятиям живут.

Вот я, как старик, брюзжу, раньше, мол, лучше было, но раньше я не жил, я сейчас живу и знаю, что сейчас хреново. Теперь кто в милицию идет? – тот, кто ничего руками делать не умеет и, главное, не хочет, а жить он хочет как все, а то и получше. Чтобы и машина у него была, и квартира, и девки вокруг табунились, да не те девки, что днем на фабрике работают или на морозе стоят да картошкой стылой торгуют, нет – ему фотомоделей подавай или, на край, валютных проституток. Потому и получается, что в Америке коп – профессия уважаемая, почетная, а у нас милиционер чуть ли не синоним жулика, и уж во всяком случае человека, мягко говоря, нечистоплотного. Не скажу, и в милиции хорошие люди есть, должны быть во всяком случае, но мне пока не попадались – то ли я такой невезучий, то ли совсем уж мало их осталось, порядочных-то…

Ленивые утренние мысли спокойно побулькивали в моей голове, но тут в замке загремел ключ, и я понял, что безмятежное тюремное утро кончилось.

На пороге показался прапорщик, который посмотрел на меня и сказал:

– Разин, на выход.

– Всех не перевешаете, – ответил я.

Прапор усмехнулся и сказал:

– Тебя повесишь, пожалуй! Да тогда зэки всю Бутырку по кирпичикам разнесут.