изящные усики и чеканный профиль никак не соответствовали английским канонам мужской красоты: «У него, бесспорно, были правильные черты лица, но при этом само лицо оставалось безвольным и бесцветным. И вообще этот юноша более всего походил на второразрядного оперного тенора».

В действительности его рост едва достигал метра семидесяти, но рядом с Викторией он выглядел настоящим гигантом. Она садилась за его письменный стол и исправляла его орфографические ошибки, подчищая их специальным ножичком. Он прикладывал промокательную бумагу к подписанным ею страницам. Она взяла его с собой на смотр своих войск в Гайд-парке, и он заботливо набросил ей на плечи меховую накидку. Он подарил ей прядь своих волос, она ему — кольцо. Они жили словно во сне, словно в волшебной сказке, и феей была она сама. Как только у них появлялась возможность, они встречались в голубом будуаре. И целовались там, сидя на диванчике. А когда он уходил, она подбегала к нему, «чтобы получить последний поцелуй». Он клялся ей, что никогда не любил ни одну другую женщину. Она с умилением отмечала, что он ни на кого кроме нее не смотрит. При этом она прекрасно знала, поскольку тонко чувствовала красоту, что сама она отнюдь не красавица. Она объявила: «Я самая счастливая женщина в мире».

Каждый из них, в эйфории, написал по письму Штокмару, а Виктория сообщила радостную новость еще и Леопольду, который в тот момент находился на лечении в Висбадене. Дядя заверил ее, что всегда желал ей только счастья: «В твоем положении ты не сможешь существовать без счастливого и уютного домашнего очага. У Альберта будет трудная роль, но все будет зависеть от твоего доброго отношения к нему. Если ты будешь любить его и будешь нежна с ним, он вынесет все тяготы...» Она попросила дядю сохранить эту новость в секрете. Она уже сообщила ее Лецен, но мать ее пока оставалась в неведении. Дядя сожалел, что не может разделить радость с сестрой, но признавал: «Всем известно, что она не умеет держать язык за зубами и вполне способ-на, узнав этот секрет, обойтись с ним не так, как нам хотелось бы».

В течение целого месяца двоюродные брат с сестрой наслаждались своей свободой, тем более что Эрнест был прикован к постели из-за сифилиса, который стыдливо называли «желтухой». Братья были совершенно не похожи друг на друга. Эрнест был вылитый отец. В свое время герцог женился на юной Луизе Саксен-Гота-Альтенбургской из-за ее приданого: он получил за ней Готское герцогство. После рождения двух сыновей красавица-герцогиня, уставшая от постоянных измен мужа, влюбилась в какого-то офицера. Герцог изгнал ее из Кобурга, изгнал ночью, опасаясь, что народ взбунтуется и встанет на защиту его супруги. Пятилетний Альберт с тех пор никогда больше не видел мать. Она умерла в Париже. Ей было всего тридцать лет. В его памяти сохранился ее идеализированный образ.

Виктория объясняла Мельбурну, что, твердо решив вступить в брак по любви, она никогда не смогла бы выйти замуж за мужчину, уже любившего до нее другую женщину. Премьер-министр писал лорду Расселу: «Мне кажется, что лучшего и придумать невозможно. Молодой человек очень мил... что до его характера, то мы в любом случае вынуждены идти на риск...»

Свадьбу назначили на 10 февраля. Герцогиню в конце концов поставили об этом в известность. Она расплакалась от радости и на другой же день заявила, что после свадьбы рассчитывает поселиться вместе с молодыми. «Мы оба единодушно решили, что никогда не допустим этого», — писала Виктория. 24 ноября Альберт вернулся в Германию, разлука их была мучительной: «Как же я люблю его! С какой силой, с каким пылом, с какой страстью! Я плакала. Тосковала. Писала свой дневник. Гуляла. И плакала. Плакала». Из Кале ее возлюбленный прислал ей подбодрившее ее письмо: «Мое сердце полно тобой. Я никогда и помыслить не мог, даже в мечтах, что обрету на этом свете такую любовь. Я замираю от счастья, думая о тебе, представляя тебя рядом со мной — твоя рука в моей».

Но проблемы не заставили себя ждать. Дядюшка Леопольд подлил масла в огонь, присоветовав Альберту потребовать себе титул пэра. Став пэром, принц получил бы право заседать в палате лордов. «Англичане очень ревниво относятся к любому иностранному вмешательству в управление их страной, и кое-кто уже высказывал в ряде газет... надежду, что ты не будешь встревать в их дела», — писала Виктория

Альберту. И дяде Леопольду: «У нас с правительством единое мнение, и у нас нет ни малейших сомнений в том, что Альберта не следует производить в пэры». Раздосадованный осторожностью племянницы, бельгийский король писал своей жене: «Мать, дядя, все и во всем подозрительны ей. Теперь, значит, не осталось ни одного родного ей человека, которого она не опасалась бы, и именно это наша маленькая дурочка называет “своей независимостью и своим опытом”. Альберт со временем сможет исправить это. Мои добрые советы всегда будут к его услугам, а к этой напыщенной девчонке, ничего из себя не представляющей и мало что знающей, я не испытываю ничего, кроме глубочайшего презрения».

Альберт тоже не замедлил убедиться в авторитарности своей невесты, которая в Лондоне вместе со своим премьер-министром сама решала все вопросы, даже те, что касались его лично. Себе в услужение Альберт потребовал джентльменов «самого высокого ранга, или очень богатых, или очень умных, или тех, кто оказал Англии неоценимые услуги». К нему определили лейтенанта Сеймура, который сопровождал его в поездке по Италии. А в личные секретари назначили Энсона, служившего до того у Мельбурна. Альберт заметил, что рассчитывает сам подбирать себе окружение: «Пойми меня, дорогая Виктория, я покидаю свой дом и все, что меня с ним связывает, а также друзей детства. Кроме тебя у меня не будет никого, кому я мог бы довериться». 8 декабря, отвечая ему, королева слегка повысила тон: «Что касается твоих пожеланий насчет твоего окружения, то должна сказать тебе совершенно откровенно, что так дело не пойдет». В следующем письме Альберт выразил недовольство тем, что его доверенным лицом должен был стать виг. Новый ответ Виктории от 23 декабря был еще суше: «Я не согласна с тобой». Спустя три дня Альберт сдался. Штокмар предупредил его о ганноверской вспыльчивости королевы. 27 декабря Виктория захлебывалась от радости в письме дядюшке Леопольду: «Мы только что договорились о самом главном». У бельгийского короля она переняла манеру подчеркивать наиболее важные слова или писать их заглавными буквами, а также употреблять его любимое выражение: «I am in rage»[25] .

Были и другие разногласия, омрачавшие приготовления к свадьбе. Альберт хотел, чтобы их «медовый месяц» в Виндзоре продлился хотя бы неделю. Виктория категорически возражала: «Ты забываешь, драгоценная любовь моя, что я королева, а государственные дела не могут стоять на месте

из-за каких-то там “да” или “нет”. Пока идет парламентская сессия, я не могу себе позволить надолго отлучаться из Лондона». С типичным кобургским ханжеством Альберт требовал, чтобы в их свадебном кортеже находились лишь те юные барышни, чьи матери имели незапятнанную репутацию. На что Виктория отвечала: «Мы должны проявлять снисходительность к другим людям. Если бы мы росли и воспитывались не в столь высоконравственном окружении, то тоже могли бы свернуть с пути праведного».

Его чопорность вызывала у нее раздражение. А ведь она прилагала массу усилий, чтобы и ее страна, и ведущие политические деятели, которые не имели ни малейшего желания заполучить нового немецкого принца, приняли его. В шестой раз она отправлялась в парламент в полном парадном облачении и писала ему: «Я боюсь этого так же, как в первый раз». Королева желала, чтобы Альберт, согласно своему положению, занял в королевстве второе после нее место. Она даже хотела, чтобы ему присвоили титул «короля-консорта». Это вызвало возмущение герцога Камберлендского, ставшего ганноверским королем: он не желал, чтобы какое-то «картонное высочество» имело перед ним преимущество. Веллингтон горячился в палате лордов: «Если родится наследный принц, то он должен получить преимущественное право на престол перед своим отцом». В конце концов было решено, что Альберт будет именоваться просто «его королевское высочество». Ему даже не дали титула «принца-консорта», он получит его лишь через пятнадцать лет после долгих препирательств.

Обсуждение цивильного листа принца также превратилось в базарную склоку. Лорд Рассел запросил на его содержание 50 тысяч фунтов стерлингов в год. Тори сочли эту сумму просто неприличной в момент, когда страна переживала одно социальное потрясение за другим. Против предложения правительства было подано сто четыре голоса, и в результате содержание Альберта урезали до 30 тысяч. «Я могу лишь кричать: “Стыд! Стыд!”» — возмущался в Брюсселе Леопольд. Из Кобурга племянник написал ему, что он «в шоке и бешенстве от подобного неуважения... и очень рассержен». На сей раз Виктория тоже не выдержала и пообещала не забыть консерваторам этого оскорбления: «Пока я жива, я не прощу этого мерзким