толпа громко скандировала: «Да здравствует королева! Браво!» В Лондоне страсти накалились до предела. Тори кипели от возмущения и кричали о заговоре. Бенджамин Дизраэли написал открытое письмо в «Таймс»: «К несчастью, мадам, самой тягостной обязанностью британского правительства является возложенная на него обязанность негласно присматривать за окружением государыни. Совершенно очевидно, что нельзя попустительствовать некоторым вещам при'дворе, иначе это может привести к нежелательным последствиям или каким-либо осложнениям на правительственном уровне. Широкой публике, которая не знает, что королевский характер с самого детства формируется в условиях постоянной необходимости контролировать себя, трудно представить, что королева может держать в секрете от своего ближайшего окружения, вхожего в ее будуар, вопросы государственной важности». Виги обвиняли своих противников в имперских замашках, желании разлучить королеву с ее друзьями и попытках нарушить ее душевный покой.
24 мая она праздновала свой день рождения. Ей исполнялось двадцать лет: «Я чувствую себя так необычно, мне хорошо, и я знаю, что двум людям обязана большим, чем могла бы дать им сама, это моя любимая Лецен и мой любимый, великолепный лорд Мельбурн». Но вечером она не замечала никого, кроме русского царевича с его сильными руками. На этом балу она впервые танцевала мазурку: «Великий князь так замечательно танцует этот танец, что мне приходилось очень стараться, чтобы не отстать от него, кружась по кругу, меня словно затягивало в водоворот, как в вальсе, и это было очень приятно». Танцуя народный немецкий танец, в котором пары, пролезая под носовым платком, должны были близко склонить головы друг к другу, высокорослый кавалер зацепился волосами за диадему своей монаршей партнерши: «Никогда еще я не проводила так приятно время, нам всем было ужасно весело. Я легла в постель без четверти три, но не могла заснуть до пяти часов». Праздник закончился 29 мая: «Мне было грустно, потому что уезжал этот милый юноша, в которого, как мне кажется, я немножко влюбилась (шучу)». Александр не стал говорить Виктории, что уже был тайно обручен со скромной и набожной немецкой принцессой Марией Гессенской.
На следующий день она заметила лорду Мельбурну: «Молодая особа, как я, должна время от времени общаться с молодыми людьми». На что премьер-министр ответил ей, как обычно, со слезами на глазах: «Нет ничего более естественного». Больше всего она любила танцевать быстрые кадрили. В такие моменты она забывала даже о своем лорде М. Считалось, что Виктория танцует лучше всех в королевстве. И она гордилась этим.
30 мая герцог Суссекский устроил в Кенсингтоне большой праздник в честь Виктории. В саду натянули шатер из муслина. В центре установленного там огромного стола возвышался массивный серебряный подсвечник — подарок франкмасонов герцогу, который в течение двадцати пяти лет был их великим магистром. Пламя свечей отражалось в тарелках, которые тоже были из серебра. На этом празднике на фоне сельского пейзажа, знакомого Виктории с детства, все разговоры вращались вокруг ссоры королевы с ее матерью. Спикер палаты общин пытался убедить Мельбурна, что Лецен — это «притаившаяся в траве змея», а королева — «бессердечный ребенок».
А через несколько дней Конрой объявил о своем решении уехать в Рим, что вызвало всеобщее облегчение. Это Веллингтон, выступавший в роли третейского судьи как в крупных делах государственной важности, так и в мелких склоках при дворе, уговорил злого гения герцогини покинуть Англию.
Но дело Флоры Гастингс на том не закончилось. Англию продолжал будоражить этот скандал. Придворная дама герцогини чувствовала себя все хуже. Королева и ее премьер-министр опасались фатального исхода, способного придать трагедии новый импульс: «Как вы верно заметили, мадам, смерть этой женщины может поставить нас в весьма затруднительное положение». В конце июня королева нанесла новый визит леди Флоре и попыталась оправдать недоразумение, ставшее причиной скандала: «Она была похожа на труп, но живот ее выпирал так, словно она ждала ребенка». Спустя неделю Виктория записала с непривычной для нее лаконичностью: «Бедняжка почила с миром».
Общественное мнение, священнослужители и газетчики вновь всколыхнулись и бросились на защиту безвременно ушедшей из жизни жертвы дворцовых сплетен. Образ «Ее Грациозного Величества» резко померк. Добропорядочное пуританское общество обвиняло ее во фривольности, в излишнем увлечении тряпками, балами и маскарадами.
Тори, все еще не оправившиеся после провала Пиля, прозвали ее «Party Queen» — королевой лишь одной партии вигов! Ее провожали свистом во время ее прогулок верхом в компании премьер-министра. На скачках в Аскоте какой-то сторонник консерваторов выкрикнул ей прямо в лицо: «Миссис Мельбурн!»
При этом главным виновником разыгравшейся драмы был не премьер-министр, а доктор Кларк, и Виктория совершала грубую ошибку, упорствуя в своем нежелании расставаться с поставившим неверный диагноз медиком. Но ведь именно он лечил ее вместе с фрейлейн Лецен в Рамсгейте в 1836 году, когда ей было так плохо, а Конрой с герцогиней без всякой жалости третировали ее. Главное же — Виктория не любила кому бы то ни было уступать. Отказавшись пойти на компромисс с Пилем, она совершила свою первую в жизни политическую ошибку, которую признает много лет спустя: «Я была слишком молода». Уже второй раз в этом, 1839 году ее чисто ганноверское упрямство давало о себе знать. Ее истинная натура раскрылась во всей красе. Оказалось, что юная королева, такая живая и грациозная, подвержена неконтролируемым вспышкам гнева, а также умеет показать свою власть. Последние события не заставили ее образумиться: «Я призналась лорду М, что чувствую, как мой характер все больше и больше портится».
Сам же премьер-министр ужасно устал. Он страдал от подагры, к вечеру едва держался на ногах и засыпал буквально на ходу. Виктория порой упрекала его, что во время ужина он начинал храпеть в присутствии других гостей, «что выглядело очень неловко». В палате общин он никак не мог справиться с решением возникших политических проблем, на которые он, по своей привычке, просто пытался закрыть глаза.
Закон об избирательном праве от 1832 года не устраивал народ. В стране начали появляться первые профсоюзы. Опубликованная в 1838 году «Народная хартия» требовала всеобщего избирательного права для мужчин, равенства избирательных округов и, главное, установления зарплаты парламентариям, что открыло бы рабочим дорогу в палату общин. 4 февраля 1839 года чартисты созвали в Лондоне съезд, на который съехалось пятьдесят народных представителей.
Социально-политическая обстановка в стране резко обострилась. Четыре неурожайных года подряд привели к тому, что на селе начался голод. Репортер «Морнинг кроникл» так описывал ужасающие сцены нищеты, которые он наблюдал в западных и южных графствах:
В течение всей весны волнения вспыхивали то тут, то там. В том числе и в Бирмингеме. В Шотландии стал выходить новый еженедельник под названием «Chartist Circular»[22] . Рабочие бастовали против невыносимых условий труда и требовали упразднения работных домов, где под предлогом борьбы с безработицей бедняков заставляли бесплатно работать на «адских» машинах, установленных в огромных ангарах, забывая даже кормить их. Успех «Оливера Твиста» был не случайным: в романе достоверно передавались революционные настроения низов британского общества.
Но ни высокородные лорды, ни королевский двор, ни сама королева, естественно, даже не подозревали, в каких жутких условиях прозябали подданные Ее Величества. Викторию привели в ужас картины, описанные Диккенсом. Лорд Мельбурн даже не собирался читать это. Мало кто пытался высказывать свое возмущение. В правительстве произошел окончательный раскол. Выступления рабочих топили в крови. Но волнения продолжались до самого лета. В августе лидер чартистов О’Коннор был арестован и приговорен к полутора годам тюрьмы. Еще несколько активистов этого движения составили
