Юный принц не успеет внести свою лепту в эту военную операцию. Спустя четыре месяца, в ночь на 19 июня 1879 года, в Бальморале Джон Браун вновь выступил в роли вестника несчастья. Постучав в дверь королевской спальни, он вошел туда с перекошенным лицом и сказал королеве, что принес дурные вести, а затем выпалил: «Молодой французский принц мертв». Виктория никак не могла взять в толк, что он имеет в виду, и заставила его несколько раз повторить эту фразу. Но тут в комнате появилась Беатриса, она держала в руках телеграмму и громко рыдала: «О, сын французского императора убит!»

Королева обеими руками заткнула себе уши и закричала: «Нет! Нет! Это невозможно! Это уж слишком!» И спустя несколько мгновений: «Бедная императрица, она еще ничего не знает! Это ее единственный сын! Она навсегда лишилась своего счастья!»

Бонапартисты и французская пресса подозревали «коварных» англичан в том, что те предали их принца, и Виктория лично приказала провести тщательное расследование. Подробности трагического происшествия заставили ее содрогнуться. Луи-Наполеон принимал участие в разведывательной операции в составе небольшого отряда под командованием некого капитана Кейри, когда на них напали зулусы. Кейри и другие англичане пустились наутек, бросив принца одного, без лошади, поскольку та вырвалась у него и убежала. Когда тридцать или сорок зулусов окружили его, он попытался сопротивляться. На его теле, обнаруженном на месте сражения, насчитали семнадцать ран, все они были нанесены спереди. Позже зулусы расскажут, что «он сражался как лев».

За всю свою жизнь королева присутствовала лишь на одних похоронах — своего племянника, экс- короля Ганновера, умершего в феврале. Она объявила своему Тайному совету, что непременно собирается быть на похоронах Луи-Наполеона. А когда министры принялись отговаривать ее, она впала в такой гнев, что мужчины в черных рединготах склонили головы и отступились от нее.

Французская республика запретила маршалам Второй империи ехать в Англию. Гроб, покрытый французским и английским флагами, несли три сына королевы: Берти, Аффи и Артур и наследный принц Швеции. Королева была довольна тем, как прошли «эти похороны, такие пышные и блистательные, похороны человека, который обещал стать гордостью не только своей родины, но и всего мира». Евгения окончательно завоевала ее сердце, когда со вздохом проговорила: «Смерть моего сына значит для меня то же, что для вас смерть Альберта». Две эти вдовы, обе в черном, продолжат утешать друг друга в уединении Глассалт Шил. А Джон Браун постарается скрасить им жизнь, собственноручно готовя им форель по местному рецепту, на овсе.

Экс-императрица заказала бюст своего сына скульптору Ричарду Бэлту. Увидев готовую работу, она осталась ею довольна, но Виктория, попросившая показать ей бюст, скривилась: «Есть одна особенность, это касается линии рта, которая передана не точно. Если кто-нибудь принесет мне мужскую шляпу, я покажу вам, что я имею в виду...» Ей принесли цилиндр, который она водрузила на свои седые волосы: «Посмотрите, когда принц склонялся перед дамой, он вот так приподнимал шляпу и вот так приоткрывал рот».

«Моя совесть чиста!» — воскликнул Дизраэли, которому пришлось в течение полутора часов слушать в Виндзорском дворце королеву, которая оплакивала «этих Буонапарте» и ругала собственную армию. Несколько дней спустя она писала ему: «Если мы хотим сохранить наше положение могущественной державы первого порядка... мы должны, с нашей Индийской империей и другими нашими обширными колониями, быть ПОСТОЯННО готовыми к нападениям и войнам в том или ином месте. Главная наша задача — быть в постоянной готовности. Лорд Биконсфилд окажет своей стране неоценимую услугу, повторяя всем отныне и впредь этот урок и следя за тем, чтобы все ему следовали. Это поможет нам избежать войны».

Но Дизраэли напрасно твердил ей, что было бы неплохо начать с замены герцога Кембриджского и всех этих старых, ничего не смыслящих в военном деле генералов-лордов, она ничего не предпринимала в этом плане. Ее двоюродный брат давно внушил ей мысль о том, что армия, если во главе ее не будет стоять принц крови, очень быстро может повернуться против короны. Особенно с Гладстоном, который развернул активную избирательную кампанию по подготовке к частичным выборам в своем избирательном округе в Шотландии. Будучи ярым противником колониальных завоеваний, этот проповедник-пацифист выступал в защиту «прав аборигенов» и восставал против ее титула императрицы, который считал «излишне театральным и глупым». От этих слов ее ганноверская кровь тут же закипала.

К счастью, Дизраэли умел пускать отравленные стрелы еще более виртуозно, чем его противник. Либерал лорд Грэнвилл объяснял королеве: «Лорд Биконсфилд и мистер Гладстон оба люди незаурядного таланта. Однако антипатия, которую они испытывают друг к другу, гораздо сильнее той, что обычно испытывают друг к другу общественные деятели, не сходящиеся во взглядах. Нет ни одного другого политика, про которого лорд Биконсфилд осмелился бы сказать, что его поведение хуже, чем поведение организаторов массовой бойни в Болгарии. Короче говоря, он легко мог вывести из себя человека, обладающего таким бешеным темпераментом, как у мистера Гладстона».

Консерваторы только что дважды выиграли частичные выборы. Премьер-министр счел этот момент более чем удачным для роспуска палаты общин. В свои семьдесят с лишним лет Гладстон «не имел больше политического будущего», предрекал Диззи.

Увы, агитпоезд его противника восторженно встречали толпы народа, доведенного до крайности неурожаями последних шести лет. Один из богатейших людей Шотландии, лорд Роузбери, организовал избирательную кампанию либералов на американский манер, с мегафонами и транспарантами: в общей сложности было проведено тридцать митингов, в которых приняли участие восемьдесят пять тысяч человек, причем двадцать тысяч из них собралось на одном из самых крупных митингов в Эдинбурге.

Королеву возмущали эти новые «методы янки». По какому праву мистер Г обращается напрямую к нации? Он что, вообразил себя государем? «Я никогда больше не буду иметь дела с мистером Г. У меня не осталось ни капли доверия к нему после его ужасного и вероломного поведения в последние три года», — писала она леди Эли. Она оповестила весь двор, что «никогда не сможет» предложить пост премьер- министра этому «наполовину безумному революционеру, который не замедлит все разрушить, чтобы самому стать диктатором».

Она завидовала его популярности и вела себя столь же предвзято, как и в начале своего царствования. Но теперь она была на стороне консерваторов и их имперской политики. Дизраэли был частично в ответе за этот крен, против которого всегда боролись Альберт и Штокмар. Премьер-министр попросил королеву открыть очередную парламентскую сессию, чтобы оказать поддержку его правительству: «Будет сделано все возможное, чтобы не слишком утруждать Ваше Величество».

В разгар избирательной кампании, в День святого Валентина, Виктория послала ему открытку, на которую он ответил следующим образом: «Ах, как бы он хотел подобно этому юному Валентину с очаровательной картинки, упавшей на него сегодня утром с розового облака, растянуться на солнечном пляже! Валентин, должно быть, мечтает о будущем, мечтает о своих юных возлюбленных... А граф Биконсфилд находится даже не на закате своего существования, а уже в сумерках после заката. Он ведет беспокойную жизнь, полную забот. Однако эта жизнь не лишена романтического очарования, поскольку он посвящает ее служению существу, которое более всего на свете достойно любви».

Какое счастье для государыни, когда ее так любят, нежат и всячески поддерживают. И какая деликатность в тот самый момент, когда в Глазго ужасный мистер Г провозгласил наступление новой эры социальной справедливости и независимости народов! Восторженная толпа собралась послушать его при свете факелов. «Темные люди думают, что смена правительства принесет им хорошие урожаи и подъем производства», — горячилась Виктория в письме к Вики.

Увы, со всех концов империи поступали тревожные новости! После зулусов афганцы вырезали английский гарнизон в Кабуле, одним из первых пустив в расход представителя ее величества в Афганистане Луи Каваньяри. И опять за афганцами стояли русские! И многие англичане стали думать, что у Лондона иссякли силы и он не в состоянии уже играть роль эдакого нового Рима, за что всегда боролся Пальмерстон. Имперская политика обходилась слишком дорого, она требовала больших человеческих жертв и денег налогоплательщиков.

В отличие от Гладстона постоянно болевший Дизраэли не мог уже подниматься на трибуны, чтобы защищать империю. А Виктории нужно было отбыть в Дармштадт на конфирмацию Виктории и Эллы, старших дочек Алисы. Она чувствовала себя обязанной заменить в этот день девочкам мать. И в Баден- Бадене, где она выкупила шале Феодоры, Браун принес ей телеграмму, сообщавшую «ужасную новость»: