Гессенской, отличалась таким же чувством долга, какое было присуще ее отцу. Она помогала страждущим, часто посещала больницы и даже в Истборне возглавила несколько благотворительных акций. Но все эти обязанности отнимали у нее много сил. И ее осунувшееся лицо вызвало чувство беспокойства у ее матери.

8 ноября, едва вернувшись в Германию, Алиса телеграфировала матери из Дармштадта, что ее дочь Виктория заболела дифтерией. Последующие телеграммы приносили лишь тревожные вести. 12-го числа слегла Алики, затем — по очереди — малышка Мэй, Ирена, единственный сын Алисы Эрни, герцог Людвиг и Элла. Алиса бегала из комнаты в комнату по своему новому замку, превратившемуся в одночасье в лазарет. Напуганная королева отправила на борьбу с дифтерией, весьма распространенной болезнью, которая часто заканчивалась смертельным исходом, доктора Дженнера.

Малышка Мэй умерла 16-го. 22-го резко ухудшилось самочувствие Эрни. Но спустя три дня его жизнь, казалось, была уже вне опасности. Придя в себя, он спросил у матери, как чувствует себя его младшая сестренка. Алиса не смогла скрыть от сына смерть Мэй и, желая утешить его, наклонилась и поцеловала мальчика. 7 декабря Людвиг телеграфировал теще, что Алиса тоже слегла, заразившись от сына дифтерией. «О, это невозможно! Ей не хватит сил, чтобы выкарабкаться!» — воскликнула насмерть перепуганная Виктория.

Чаще, чем когда-либо, она бывала в мавзолее Альберта. Ее «дорогая Алиса» с такой нежностью ухаживала за больным отцом. Приближалось 14 декабря. Эта роковая дата, которая так ее страшила! Напуганные не меньше матери Ленхен и Беатриса не оставляли ее одну. Их сестре было всего тридцать пять лет! Их отец не может, не должен позволить ей умереть!

В пятницу, 13-го числа Виктория весь день провела в Голубой комнате. Спать она легла с тяжелым сердцем, ее мучили дурные предчувствия. Утром Браун принес ей две телеграммы от Людвига и Дженнера: дети были вне опасности, но Алиса находилась в безнадежном состоянии. Третья депеша поступила чуть позже: в восемь часов утра Алиса скончалась, ее последними словами были: «Dear papa»[119]. Ровно семнадцать лет назад, день в день, умер Альберт. Совпадение показалось Виктории «почти невероятным и одним из самых таинственных». Спустя три дня она скажет Дизраэли: «Если бы у меня была возможность выбирать день для столь грустного события, то я предпочла бы, чтобы оно произошло в годовщину постигшего меня безутешного горя».

С несвойственным ей хладнокровием она сама сообщила эту новость детям. Ленхен была потрясена. Берти не смог сдержать рыданий: «Она была моей любимой сестрой». Вместе со своим зятем Кристианом он отправился в Дармштадт. Прусский император запретил Вики и Фрицу ехать на похороны из опасения, что они тоже могут заразиться дифтерией. Людвиг накрыл гроб жены британским флагом. «Я хочу уйти в мир иной под английским стягом», — всегда повторяла Алиса. В палате лордов Дизраэли превзошел самого себя, превознося достоинства Алисы в своей траурной речи: «Ей пришлось сообщить своему малолетнему сыну о смерти его сестренки, которую тот обожал. Мальчик так расстроился, что его бедная мать, желая утешить ребенка, сжала его в своих объятиях и поцеловала, и этот поцелуй стал для нее смертельным. Никогда в жизни, господа, я не видел ничего более трогательного».

Во время службы в Виндзорской церкви королева пожелала услышать любимый псалом своей дочери: «Да исполнится воля Твоя». Бему она заказала статую Алисы, которую собиралась установить в одном из приделов мавзолея Альберта. Скульптор представил на ее рассмотрение эскиз в виде лежащей фигуры ее дочери. Виктория пожелала, чтобы на памятнике была также изображена малышка Мэй, которую мать прижимает к своей груди. Как только риск заражения миновал, королева пригласила к себе в Осборн Людвига с детьми и они провели там два месяца.

Ее поразительное жизнелюбие окончательно восторжествовало. И если до конца своей жизни она с чисто кобургским педантизмом будет соблюдать продолжительный траур по всем усопшим родственникам и даже слугам, то уже не будет использовать это в качестве предлога для того, чтобы замкнуться в своем горе или уклониться от своих обязанностей. В марте, через три месяца после смерти дочери, королева поступилась некоторыми деталями своей вдовьей униформы ради свадьбы Артура. Она согласилась дополнить шлейфом черное платье, на котором сверкал «Кохинор», и с удовольствием слушала обожаемую ею ораторию Мендельсона «Афалия». Лондонский корреспондент французской газеты «Фигаро» с удовлетворением отмечал: «Изменения, произошедшие в настроении Ее Величества, позволяют надеяться, что то глубочайшее горе, в котором она так долго пребывала, наконец развеется. Некоторое время назад я наблюдал, как карета королевы ехала по улицам английской столицы. Все было скорбным и черным: драпировка, конская упряжь, ливреи лакеев и самого Джона Брауна, который сидел позади королевы и зорко следил за тем, чтобы никто не приблизился к карете. Мрачный вид этого верного слуги королевы в его вечном костюме шотландского горца, которому он никогда не изменял и в котором будет лежать даже в гробу, вызывал искренний смех у зевак. Джону Брауну не понравились грубоватые шутки, что выкрикивал в его адрес народ. Он начал сердиться, и его жесты и слова, несмотря на его долгое пребывание при дворе, сразу же выдали его шотландское происхождение. Он всегда оставался горцем. И говорят, королева лишь еще больше ценит его за это».

Через несколько дней она уехала за границу. Это было первое путешествие из тех, что отныне она ежегодно будет совершать в пасхальные праздники. Она давно мечтала побывать на итальянских озерах, которые столько раз видела на картинах. Один из ее подданных, Чарльз Хенфри, сколотивший огромное состояние на строительстве железных дорог в Индии и Италии, предоставил в ее распоряжение виллу «Клара» на берегу одного из озер — Лаго-Маджоре.

Перед самым отъездом она получила телеграмму от Вики, которая сообщала, что ее сын Вальдемар также подхватил дифтерию. Ему было одиннадцать лет. Как-то летом он привез с собой в Осборн живого детеныша крокодила и бросил его прямо под ноги бабушке. Как же Виктория кричала тогда от страха! По приезде в Париж она получила вторую телеграмму, сообщавшую, что ужасная болезнь унесла жизнь мальчика. Казалось, на ее семью напал мор!

Более чем когда-либо ей хотелось перемены мест. В поездке ее как обычно сопровождала свита из шести десятков человек: придворные дамы, костюмерши, парикмахерши, французский шеф-повар, личный секретарь, Браун и конечно же двадцатидвухлетняя Беатриса, без которой Виктория совершенно не могла обходиться. Отправленные заранее из Осборна кровать королевы, ее письменный стол, портреты всех членов семьи, чемоданы с черными туфлями ее любимого фасона, которые она меняла каждые две недели, а также ее карета и множество лошадей уже дожидались ее в пункте назначения.

Сойдя в Шербуре с корабля, она продолжила путешествие под именем «графини Бальморальской». Она всегда на этом настаивала, хотя никого не могла этим обмануть. Президент Французской республики Жюль Греви и его министр Жюль Ферри прибыли в английское посольство, чтобы поприветствовать ее, и почтительно склонились перед Джоном Брауном. Она была восхищена прекрасными манерами республиканцев и любезно пригласила Жюля Греви присесть, словно он был монархом. Французский президент выразил ей свою радость по поводу того, что принц Уэльский стал «настоящим парижанином». И это не было преувеличением... Королеве этот комплимент понравился гораздо меньше, чем Италия, увиденная ею впервые.

Построенная из красного кирпича вилла «Клара» являла собой беспорядочное смешение стилей со своей баварской башней с колоколенкой, французской мансардой, английскими окнами и итальянской лоджией под Ренессанс. Виктория нашла строение «очаровательным». Ее комната представляла собой «небольшой будуар, обставленный прелестной мебелью и полный разных безделушек». Ее вкус — во всех областях — удручал эстетов и вызывал смех у англичан. Но из ее окон действительно открывался самый прекрасный вид, какой только можно было себе представить: гладь озера, острова, а на другом берегу — горы с заснеженными вершинами.

Впервые она говорила по-итальянски в самой Италии. И она с гордостью констатировала, что садовник понял то, что она ему сказала, а еще она с удовольствием слушала, как дети кричали ей вслед: «Evviva, la regina d’Inghleterra»[120]. Стоя за своим мольбертом, Беатриса чувствовала себя такой же счастливой, как и ее мать. Один лишь Джон Браун был недоволен. Его раздражали эти «damned» («проклятые») итальянцы, которые были слишком экспансивными и слишком уж размахивали руками при разговоре, заставляя его еще больше дрожать за безопасность Виктории.

В довершение всех неприятностей у Брауна началось рожистое воспаление кожи, и Дженнер две недели не позволял ему покидать его комнату. Первые дни шел дождь, и королева не стала выходить на