какой мере его излучение зримо и незримо пронизывает не только историю Запада, но и историю всей планеты.

Мы еще раз остановились на piazza della Minerva перед белым слоном, в которого я влюбился еще ребенком, увидев его в книжке с картинками. Так дело наверняка обстояло со многими, ибо он объединяет в себе то, что нравится детям: необыкновенное и привлекательное. Вид поражает и настраивает тотчас на веселый лад, приглашая, по крайней мере, в мыслях, к игре. За ней могут последовать идеи. Урбан VIII, велевший установить слона по модели Бернини: «Чтобы нести мудрость, требуется сила».

Таким произведениям самое место на общественных площадях — и всякий, кто, занятый теми или иными делами, проходил мимо за последние три столетия, ловил здесь луч веселья. Действует даже тогда, когда почти не осознается.

То же веселье исходит от трех фонтанов на piazza Navona, которая сегодня больше заслуживает название piazza del Popolo, чем площадь на Pincio, из-за движения транспорта уподобившаяся шабашу ведьм.

Перейти от слона к этим фонтанам опять же означает перейти от Бернини к Бернини. Там он вдохновил одного художника, здесь — целую школу. Здесь тоже дает о себе знать шутливая повествующая радость, какую находишь в мире фигурок вокруг рождественских яслей — вода только усиливает впечатление. Свежая зелень пробивается из трещин и стыков; кажется, будто боги реки только что приходили и отдыхали здесь, сидя на мягких подушках.

Хрипота несколько смягчилась. В первой половине дня работал на террасе. После обеда я со Штирляйн отправился было к термам Каракаллы, однако опять свернул к Колизею. Отвращение к автомобилям стало слишком сильным; что даст общение с красивыми вещами, если для этого нужно прежде преодолеть шумовой ад? Я думал отдохнуть на Форуме, но обнаружил у входа многоязычную очередь, стремящуюся внутрь.

В различных местах телевизионные группы установили свои машины и прожекторы, поскольку сегодня вечером папа совершает via crucis[672]. Мир постепенно превращается наполовину в inferno[673], наполовину в развлекательное шоу. Новый Данте нашел бы здесь свой сюжет. Tertium comparationis[674]  представляет титанизм. Техника преподносит неизвестные доселе мучения.

Возвращаясь домой, я заглянул еще в церковь Сан - Марко из-за того впечатления, которое произвела на меня надгробная плита Кановы для юноши Леона Песаро. Она и в самом деле обворожительна-я вспомнил «amourgout»[675]Стендаля. Прекрасна даже рамка овала, похожего на большую камею: гирлянда из кипарисовых веток, поддерживаемая двумя львиными головами. Тут — все, что только может создать хороший вкус. Более сильную субстанцию, правда, обнаруживает расположенный прямо над ней надгробный памятник другого юноши, по имени Эриджо, работы мастера Франческо Моратти, который на сто лет старше.

Страстная пятница. Шел дождь. Я провел день на вилле, чтобы наверстать записи. Написал письма, среди прочих — госпоже Най. Перерыв пойдет мне на пользу, потому что при моем гриппозном состоянии я двигался достаточно легкомысленно, особенно в церквях с их еще зимним воздухом. А кроме того, кажется, что именно Рим в этом отношении требует пошлины.

К полудню я завершил воспоминания о поездке по Пиренеям: «Carabus rutilans»[676]. Потом погода прояснилась. Мы поехали в Трастевере до вокзала Сан-Пьетро и немного побродили там на Монте дель Галло, после того как открыли подземный подход к via Lago Torrione. Глицинии на южных склонах уже завяли, а на северных розы Форсайт все еще цвели.

Оттуда к Gianicolo[677], вдоль бесконечной кирпичной стены Урбана VIII, в которую то там, то здесь вставлен мраморный медальон. В высшей точке одна из бесчисленных статуй Гарибальди, который в 1849 году оборонял холм от Удино[678]. Вокруг него, как шампиньоны из газона, торчали стелы с бюстами его верных соратников.

В личности Гарибальди мне становится особенно ясно мое противоречивое отношение к немецкой истории XIX века. Только такая фигура смогла бы силой добиться решения великогерманской задачи, после того как князья и Паульскирхе[679] оказались несостоятельными. С другой стороны, мало привлекательна мысль, что все оказалось бы в руках такого типа, как Геккер[680]. То, что в момент «рождения наций» (Валериу Марку[681]) Пруссия не взяла на себя роль, которую во время Рисорджименто[682] сыграл Пьемонт, опять же заставляет сожалеть о том, что у нас не было и Кавура[683]. Вместе с тем не в чем упрекнуть и Бисмарка. Иногда я вынужден отгонять фатальную мысль: что многогосударственность, возможно, лучше провела бы нас через катаклизмы. Начинаешь так думать, глядя на географическую карту, похожую на груду обломков: раньше это были, по крайней мере, части, теперь это разлом.

Штирляйн вела меня так хитро, что мы неожиданно оказались перед дубом, под которым Торквато Тассо якобы наслаждался тенью, дожидаясь в Sant' Onofrio коронования в князя поэтов[684]. Я возразил: этому дереву было не больше ста лет. Тогда мы отправились на поиски, пока не нашли настоящее: древний и затянутый причудливой железной стяжкой остов, казалось, придуманный каким-нибудь скульптором - сюрреалистом. В мертвой древесине, как я заметил, проточил свои ходы усач, Cerambyx heros. Это манило снова вернуться сюда теплым майским вечером.

В Sant' Onofrio[685]. Церковь была заперта; мы заглянули в чисто каменный, окруженный крытой галереей внутренний двор. Здесь в монастыре иеронимитов в 1595 году умер Тассо — «гений славы и несчастья», как выражается Шатобриан. Ему тоже эта местность мерещилась последним прибежищем, и Стендаль («одно из самых красивых мест, чтобы умереть») в этом с ним соглашался. Утром работа в монастырской келье, затем прогулки под апельсиновыми деревьями и вечнозелеными дубами, «Rome entiere sous mes yeux»[686]. Ну, чтобы умереть, этот вид столь же хорош, как и любой другой. Мне приходилось видеть, как мирно улыбаются умирающие, в то время как вокруг них люди убивали себя. Исчезают даже самые богатые кулисы: это — «Освобожденный Иерусалим».

Во время работы вид на город скорее мешает. Даже ландшафта уже слишком много. Здесь мы наслаждались перспективой, охватывающей весь Рим до самых вершин Абруцци. Мы радовались, что уже могли назвать ряд церквей и дворцов, и надеемся, что число их будет только расти.

Хорошо для собственного употребления покрыть большой город сетью опорных пунктов. Это должны быть отличительные знаки, которые не так бросаются в глаза; в Париже я выбирал старые деревья и частные дома. Здесь я принимаю в свою систему надгробную плиту рядом с входом в монастырь Sant' Onofrio: плиту какого-то старца, чья голова покоится на мраморной подушке с четырьмя кисточками.