de SuretЈ'. Вышло в 'Mercure de France' B 1968 году.

Перевод, вероятно, с некоторыми сокращениями, стоило бы сделать. Все повторяется, в преступлении тоже: похищение детей с целью вымогательства, возмущение смертью студента, во время скопления толпы на площади Согласия при Луи-Филиппе застреленного полицейским. Канлер, наследник Видока, является одновременно зорким и умным наблюдателем. Вообще вся серия, в которой появилась эта книга, заслуживает Вашего внимания: 'Le Temps Retrouve/ Documents'».

Доктору Франсуа Байле: «С той же почтой я отослал Вам обратно книгу Ловернье. Примите мою сердечную благодарность за те усилия, которые Вы предприняли для этого.

Здесь тоже, рассматривая узников, я следовал за спокойным, ясным течением мысли этого просвещенного наблюдателя с тем же внутренним согласием, которое сопровождало меня уже во время чтения его труда 'Последние часы и смерть'.

С некоторыми его особенностями, к которым относится гипертрофированное пристрастие к френологии, можно смириться. Зато бываешь вознагражден высказываниями о корсиканцах, вендетте и Наполеоне.

Уже не первый раз я спросил себя, не больше ли классическая каторжная тюрьма соответствует не только природе преступника, его злодеяниям, но и его жизнеощущению, чем современные тюрьмы? В настоящее время меня занимает родственная тема 'Воспоминаний Канлера' — автор был наследником Видока на посту парижской службы безопасности. Он, правда, менее образован, чем Ловернье, однако обладает такой же острой наблюдательностью и располагающим к себе складом ума. Книга вышла в 'Меркюр де Франс': я получил ее от издателя, Жака Бреннэ, когда в декабре на неделю ездил в Париж. Там я со своей женой провел очень приятный вечер у генерала Штелина, с которым мы вместе с Вами познакомились на дне рождения Ханса Шпайделя.

Париж быстро меняется; это — судьба городов, и так было всегда. В двадцатые годы, сидя перед одним кафе, я услышал рядом огорченный голос старого колониста: 'Ah, се n'est plus le Paris d'avant- guerre!'[607]

Я утешаюсь мыслью, что уже в Вавилоне были новые города».

Красноголовый королек[608], вырезанный точно флюгер в форме петуха, только не больше черного дрозда и столь же мало пугливый. Рядом с ним самка, поменьше, без хвоста и с желтой, как у канарейки, грудкой. Птицы появляются здесь не впервые — но почему же плакал бургомистр, с которым я об этом заговорил?

Потом блуждания по разрушенному городу. Обширные кварталы каменных стен без крыш производили впечатления не руин, а скорее выветриваний в древней горной породе.

Чтение: Ханс фон Тресков, «Воспоминания комиссара уголовной полиции». Они были опубликованы в 1922 году, стало быть, после крушения монархии, как показывает уже титульный лист «О князьях и других смертных». Особенно показательны детали процесса Ойленбурга. В ведомстве полиции Тресков подчинялся отделу этого шантажиста.

Инквизиция снова пришла к власти; меня должны были сжечь на костре. Они надели на меня соломенную шляпу и обвозили вокруг столба.

Получится ли у них достоверно? Вот что меня занимало. «Надо надеяться, соберется много народу, а также фотографы и журналисты скандальных газет».

Во второй половине дня в Заульгау на открытии выставки «Пляски смерти» Грисхабера. Застывший мир форм архаичных слоев — только они безрассудно растрачиваются там, где он подстилает их христианскими мотивами. Воспоминания о мескалиновом опьянении.

Хуго Фишер пишет, что он отправился на Майорку и что Альфред Тёпфер пригласил его в морское путешествие. Ставит сложные вопросы об «эго» в «Феноменологии» Гегеля.

Позднее пришло письмо от фрау Хермес, наследницы старого теолога, авторству которого принадлежит одна из моих любимых песен:

Подготовительная почта для поездки в Рим.

«Дорогой боевой товарищ Ванкель. Относительно Вашей 'молодости' Вам следует иметь в виду, что я сужу относительно. Тогда, в тот день, когда в пойменном лесу у нас появился первый убитый и когда товарищи по оружию поздравили меня с днем рождения, мне исполнилось сорок пять лет[610]. Следовательно, Вы по сравнению со мной были молодым человеком. Таковы Вы и сегодня. Лихтенберг однажды высказал свое удивление тем, что плотник, с которым он познакомился еще во время своего приезда в Гёттинген, в его представлении оставался всегда в одном и том же возрасте. Когда, что происходит раз в год, я встречаюсь с боевыми товарищами времен Первой мировой войны, может случиться, что тогдашний прапорщик, ставший между тем директором банка, обратится к своему командиру роты 1914 года в третьем лице — должен быть порядок.

О бобрах я могу написать лишь вкратце. Мы уже начали готовиться к поездке в Рим, которая продлится несколько недель. Вода болотистых бобровых лугов стекает в Дунай. Когда я прибыл туда в 1950 году, местность еще была покрыта узором обширных камышовых зарослей; сегодня можно увидеть только их остатки. Поэтому я спрашиваю себя, как долго еще аист будет вить гнездо на Ридлингской ратуше, что было обычным делом многие столетия. Об этом свидетельствуют старые картины.

Поскольку Вы собираете заметки о бобрах, я рекомендую Вам фрагмент в 'Мировом государстве'[611], посвященный мной усердному строителю плотин; это животное своими повадками отличается от других».

На полдня приехал Мартин фон Каттэ. Прогулка по лесу, потом костер в гравийном карьере. Воспоминания о времени перед Первой мировой войной. Один его дядя из родового гнезда имел обкатанные выражения: «As ick noch bi'n Jardekor stunne»[612], и «Man jeht nich mehr nach Potsdam»[613]. Ho также: «Dem jeht et nich jut — der mufi Pension nehmen»[614]. To есть стать обузой для короля.

Мартин, как паж, часами простаивавший перед Вильгельмом II с чувством: «У него зеркальные глаза». Видимо, означало: взгляд изнутри не проходит. Прощальная речь императора, когда кадеты вступили в гвардейские полки: «Без тепла, холодно, слова параноика».