Около девяти, когда улицы опять начали заполняться хмельной толпой, Питер пошел во вторую комнату, умылся холодной водой из тазика и помолился, став на колени. После этого он лег в постель. Ему дали только одно тонкое одеяло, хотя в комнате было очень холодно. Он укрылся до подбородка, подложил руки под голову и долго лежал так.

Снизу доносились крики и смех. То и дело взлетали ракеты, а один раз прогрохотал выстрел — пьяный солдат устроил салют, за что на следующий день был отправлен на самую дальнюю границу. Порох в Делейне был редкостью, и к нему относились с опаской.

Где-то около часа Питеру удалось, наконец, уснуть.

Проснулся он в семь. Дрожа от холода, он стал на колени и помолился, выдыхая вместе со словами белые облачка пара. Потом оделся, пошел в гостиную и часа два стоял у окна, глядя, как просыпается город. Пробуждение шло медленнее, чем обычно: у большинства взрослых головы разламывались от накануне выпитого. Они медленно тащились на работу; многих кулаками гнали сердитые жены, без всякого сочувствия к их головной боли. (У Томаса тоже болела голова, но у него хотя бы не было сердитой жены).

Принесли завтрак. Главный тюремщик Бесон, тоже страдавший от похмелья, потчевал Питера овсянкой на воде, прокисшим молоком и тем же черствым хлебом. Это совсем не напоминало завтраки, которые Питеру подавал Деннис, и он опять не стал есть.

В одиннадцать тюремщик молча унес еду.

«Похоже, парень решил голодать», — сказал он Бесону.

«Ну и ладно, — заметил главный тюремщик. — Избавит нас от труда его кормить».

«Наверное, он боится яда», — предположил один из подчиненных, и Бесон, несмотря на головную боль, расхохотался. Хорошая шутка!

Питер большую часть дня просидел на стуле в «гостиной». Иногда он вставал и глядел в окно. На окне не было решеток — никто не беспокоился, что заключенный сможет сбежать. Стена Иглы была совершенно гладкой. Муха могла спуститься по ней, но не человек.

А если у него хватит ума прыгнуть, что с того? Государство только сэкономит на содержании одного убийцы, пусть и голубой крови.

Солнце начало двигаться к закату. Питер сидел и смотрел, как его тень перемещается по комнате. Принесли ужин — снова жирное мясо, водянистый эль и черствый хлеб. Он снова ни к чему не притронулся.

Когда, солнце зашло, он сидел в темноте до девяти, потом отправился в спальню. Умылся, помолился, лег в постель. Он снова лежал, подложив руки под голову, и думал. Около часа он уснул.

Так было и на другой день.

И на третий.

Всю неделю Питер ничего не ел, ничего не говорил и ничего не делал — только стоял у окна или сидел на стуле, глядя, как солнце ползет по полу, а потом по стене до потолка. Бесон думал, что юноша помешался от горя. Такое случалось иногда, особенно у знатных. Он может умереть, и черт с ним.

Но на восьмой день Питер позвал Арона Бесона и дал ему поручение… и дал его не как узник.

Как король.

Питер испытывал горе, но не такое сильное, как предполагал Бесон. Он всю неделю тщательно обдумывал свое положение и решил действовать. Конечно, он чувствовал усталость и отчаяние, но он твердо помнил одну вещь: он не убивал своего отца, пусть даже все в королевстве верили в это.

В первые дни его еще одолевали бесполезные чувства. Ребенок в его душе кричал: «Нечестно! Это нечестно!» Конечно, так и было, но что толку? Постепенно он начал восстанавливать контроль над собой. После двух-трех дней голода он начал слышать свои мысли. Он ощущал себя легким и пустым… как стакан, ждущий, чтобы его наполнили. Он молился, зная, что не просто молится, а говорит сам с собой, обсуждая то, что с ним случилось.

Он не убивал отца. Это первое. Кто-то сделал так, что его обвинили в этом. Это второе. Кто? Во всем Делейне был лишь один человек, который мог это сделать, который знал, что такое Драконий Песок.

Флегг.

Все понемногу прояснилось. Флегг знал, что при Питере ему не будет места в королевстве. Флегг заставил Томаса дружить с ним… и бояться его. Каким-то образом Флегг отравил отца и создал видимость, что это сделал он, Питер.

Питер понял это на третий день царствования Томаса.

Так что же ему делать? Смириться? Он не мог смириться с этим. Сбежать? Но никто никогда не бежал из Иглы.

Кроме…

Вдруг он вспомнил. Это было на четвертый вечер. Он поглядел на поднос с нетронутым ужином. Жирное мясо, водянистый эль, черствый хлеб. Никакой салфетки.

Кроме…

Сбежать можно. Можно. Это очень опасно и очень долго. Скорее всего, ничего не получится. Но… способ все-таки есть.

А если он все-таки сбежит? Как уличить настоящего убийцу? Питер не знал. Флегг был Опытной старой змеей и не оставлял следов. Сможет ли Питер выудить у него признание? Ведь Флегг может просто растаять, как дым, если узнает о бегстве Питера. А если он все же признается, поверят ли ему?

«Да, он сознался, — скажут люди. — Питер, сбежавший отцеубийца, приставил ему нож к горлу, и он сознался. Тут и я бы сознался в чем угодно, хоть в убийстве Бога!»

Вы можете удивляться, как мог Питер думать о таком, сидя в своей камере в трехстах футах над землей. Но я уже сказал, что Питер увидел путь к спасению. Однако что толку с огромными усилиями, подвергая жизнь риску, бежать, если это ни к чему не приведет? Или приведет только к еще большему ущербу для королевства?

Питер думал об этом снова и снова. На седьмой день он решил: лучше попытаться, чем просто сидеть здесь и ждать смерти. Допущена несправедливость. Странно — его больше волновало это, а не то, что несправедливо обошлись именно с ним. Допущена несправедливость, и это нужно исправить, хотя бы и ценой жизни.

На восьмой день царствования Томаса он позвал Бесона.

Бесон слушал речь принца с недоверием и нарастающим гневом. Едва Питер закончил, главный тюремщик разразился таким градом ругательств, что от них покраснел бы и конюх.

Питер выслушал их молча.

«Ах ты, щенок сопливый! — закончил Бесон почти с изумлением. — Ты, кажется, еще думаешь, что живешь во дворце и можешь командовать слугами каждый раз, когда тебе захочется шевельнуть пальцем? Ну уж нет, сэр! Ты крупно ошибаешься!»

Бесон нависал над принцем, выпятив щетинистый подбородок, но Питер не отошел, хотя запах, исходивший от этого типа, был невыносим: дрянное прокисшее вино и застарелая грязь. Между ними не было решетки: Бесон не боялся заключенных, а тем более не боялся этого сопливого крысенка. Главный тюремщик был пузатым широкоплечим мужчиной лет пятидесяти. Его красное лицо, теперь еще больше покрасневшее от гнева, обрамляли космы сальных волос.

Он сжал руку в кулак и поднес к носу Питера. Правую руку он сунул в карман, нащупывая металлический цилиндр. Один удар этим нехитрым приспособлением мог разворотить человеку челюсть, и