– Penses-tu! Avec mon experience… Un mari vous adore, c'est entendu, mais il suffit d'un vieux bourgogne pour qu'il couche avec une autre[491] .

Ноздри Софи дрогнули.

– Que fait la femme in ce cas?[492]

– Mais c'est classique: elle le tue ou elle le trompe [493].

В интонациях Тата сквозил тот беззаботный лёгкий цинизм, с каким она относилась ко всем и ко всему.

– Et toi-meme, pourtant…[494] – невольно вырвалось у Софи, вспомнившей, что муж Тата, убитый под Цусимой, был неисправимым кутилой: она даже накрыла его где-то с цирковой наездницей.

– Oh, moi… – ответила с запинкой Тата. – C'etait ecoeurant!..[495]

В её голосе неожиданно прозвучала другая, серьёзная нотка. Полагая, что подруге давно известны все подробности её злоключения, она только добавила с горечью:

– Que veux-tu… Anatole etait quand meme tin garcon distingue. Mais voila – il faisait lire a cette trainee toutes mes lettres! C'est pourquoi papa… [496]

Софи не дослушала. Она спохватилась, что отец – в Петербурге и, вероятно, сидит сейчас в яхт-клубе.

Машина шла по Морской. Справа показались площадь, Синий мост.

Она потребовала, чтобы Тата её выпустила.

Затормозивший у подъезда освещённый автомобиль с разодетыми дамами озадачил швейцара яхт-клуба. Он окинул подозрительным взором Софи, подхватывая в сенях её ротонду[497].

Лакейский глаз тотчас заметил на плече андреевскую ленточку фрейлинского шифра. Швейцар, сорвав с головы галунную фуражку, с поклоном отворил дверь в комнату для посетителей.

Эта единственная приёмная, куда допускались посторонние, была тесной и неприветливой. Её обставили, казалось, всем, что в доме было недостаточно хорошо для членов клуба; у ожидавшего гостя сразу же складывалось впечатление, что он здесь нечто терпимое, но лишнее и нежелательное.

Софи села в потёртое оливковое полукресло перед ореховым письменным столом. Взгляд её уставился на стакан со стеклянной дробью, в которую были воткнуты карандаши и перья.

Князь Луховской играл по крупной в винт с открытым. Ему везло. Разложив по мастям удачный прикуп[498], он сообщал, объявить или нет малый шлем[499], и только присвистнул когда лакей тихо доложил: «Внизу, ваше сиятельство, вас ожидают дама-с».

Проигрывавшие партнёры кисло переглянулись.

Князь извинился, наскоро застегнул отпущенный на округлявшемся брюшке жилет, посмотрел, в порядке ли пальцы, и пошёл к лестнице, мурлыча себе под нос модную песенку Майоля.

При виде дочери он смутился, но сейчас же приветливо простёр к ней руки.

– Какой ветер тебя занёс, красавица ты моя родная?

Софи молча встала навстречу.

Осторожно поцеловав её в лоб, князь зажмурил глаза, потянул носом и на мгновение замер:

– «Ambre antique» coupe d'un melange inedit, c'est tres parisien!..[500]

Затем он присел на уголок стола и заболтал ногой. Софи, запинаясь, объявила отцу об измене мужа.

– Я здесь… чтобы просить тебя… завтра же ехать со мной в Вержболово.

Князь Луховской поглядел на дочь, на стол и дотронулся до звонка. В дверях мигом вырос лакей.

– Une orangeade?[501] – предложил князь и заказал себе хересу.

Озабоченно пошевеливая длинными усами, он стал поправлять зацепившуюся за обшлаг запонку. Наконец, не отрывая глаз от манжета, спросил без всякого убеждения:

– Для чего нам, собственно, туда тащиться?

– Папа, ты должен мне помочь. Я еду требовать развода.

Рука князя дрогнула и опустилась.

Его затылок покраснел, глаза слегка выкатились, он задышал порывисто и хрипло.

– Да ты, мать моя, белены объелась!

Отдышавшись, он отечески взял Софи за плечи и посадил.

– Я понимаю, родная. Нехорошо… Но будь справедлива. Сама виновата! Как же так? Услала мужа одного в тартарары, понеслась, ему назло, со мной в Париж и порхала четыре месяца. А он – сиди в пограничной трущобе. Ну вот и приключился эпизод. Не святой же он, в самом деле и – слава Богу – молодец! А что жандармиха, c'est purement une question de peau![502]

Софи молчала, прикусив губу.

Вошёл лакей, поставил на стол круглый подносик с бутылкой и рюмкой и бесшумно исчез.

Князь налил себе хересу и отхлебнул.

– Не гневи ты Бога! Ведь Серёжа Репенин – человек на редкость: золотое сердце, всеми любим, слуга царю примерный, барин… Где же другого такого найти?

Глаза Софи метнули злую, зеленоватую искру.

– Это и видно по тому, как он поступил со мной. Нет, папа! Есть вещи, которые нельзя простить.

Князь развёл руками.

– Ну вот, вся – в мать! Её, бывало, тоже ничем не проймёшь. Как заупрямится, и земляника ей не в землянику, и выезд не выезд, и соболя не соболя! Удивительно!.. Всё, кажется, у женщины есть: молодость, здоровье, два миллиона дохода, а она с жиру бесится.

Софи вся затряслась от внутренней дрожи.

– Прикинуться дурой, что ли, прикажешь? Другие убивают на моём месте…

– Вылитая покойница!.. – Князь даже притих и подлил себе ещё хересу. – В Щенятьевых ты, Софья Илларионовна, пошла. Кровь у них такая издавна, ещё когда в Орду предки твои, Щенятьев и Луховской, вместе ездили, да обоих на кол посадили. Так и в летописи значится: «Князь Луховской, от роду тихий и незлобивый, мученическую кончину приял с христианским смирением, безмолвствуя. Воевода же Щенятьев, будучи нрава дикого и неукротимого, ругался словесами скверными до последнего издыхания».

– Оставь, пожалуйста, папа, – перебила Софи. – Неужели ты сам не видишь: моё положение ужасно.

Князь Луховской сделал неопределённый жест, как бы рисуя в воздухе спираль.

– Пеняй на себя… Не захотела кушать мороженого, придётся пить кипяток!

Но увидев, что дочь едва сдерживает себя, он погладил её руку.

– Полно, родная, я пошутил. Успокойся; горячиться, право нечего. Уверяю тебя: ничего