мечтательно проговорила она. На одутловатом лице заиграла томная улыбка: – Бывало прежде!..

Последовал пространный путаный рассказ.

Как часто свойственно старухам, далёкое прошлое казалось княгине вчерашним днём. Посыпались полузабытые имена: la princesse Mathilde, monsieur de Sagan, le general de Gallifet[243], отзывы и сплетни о давно умерших, точно о живых… Княгиню мало заботило, понимают ли её собеседники и даже слушают ли вообще. Хотелось просто вспомнить вслух счастливую пору своей молодости и успехов.

Софи стало сразу нестерпимо скучно. Она сочувственно взглянула на Адашева, подавляя мучительный зевок. Адашев, наоборот, словно обрадовался. Присутствие любой хорошенькой светской женщины всегда вызывало в нём желание порисоваться, блеснуть, показаться умным и интересным. А среда и люди, о которых говорила княгиня, были хорошо ему знакомы. Париж начала Третьей Республики[244] пестрел для него первыми, неизгладимыми образами детства. Его отец в те годы состоял советником посольства во Франции.

Давая реплику княгине, он стал умело дополнять её рассказ то характерным штрихом, то интересной подробностью. Разволнованной старухе мерещилось порой, что перед ней сверстник. Они, казалось, некогда бывали вместе на охотах в Шантилье; заезжали к Виардо повидать Тургенева[245]; встречали Жюля Фабра, Ренана[246] и старшего из братьев Гонкуров[247]… Софи тоже стала прислушиваться, и внимание её постепенно возрастало. Адашев раскрывал перед ней целый мир, полный блеска, утончённости и пряной, перенасыщенной культуры.

– Как вы всё знаете! – невольно вырвалось у неё. – Слушая вас, за себя стыдно.

До сих пор Париж был для неё только калейдоскопом магазинов, ресторанов и театров, каким он представлялся большинству тогдашних богатых праздных русских.

В двери показался жирный обер-кондуктор с медалями, в пенсне на цепочке, с портфелем и щипцами для прострижки билетов. Затем постучались горничные и доложили, что всё готово.

Софи нехотя ушла к себе. Было так обидно, что Адашева прервали… Хорошо; что завтра они ещё полдня в дороге!

Почти институтская восторженность в её прощальном взгляде не ускользнула от флигель-адъютанта. Приятно шевельнулось мужское самодовольство.

«Прелестная женщина! – решил он, оставшись один. – И вся в контрастах. Чёрные иконописные брови, а волосы светлые, как у скандинавской русалки; шаловливые жизнерадостные искорки в карих зрачках и точно скрытая грусть в отчётливом разрезе губ… Счастливец!» – позавидовал он Репенину.

«Но разве можно её забрасывать? – Он задумчиво повёл по привычке плечом. – Так Серёжа потеряет её и сам будет виноват!»

Флигель-адъютанту давно хотелось пить. Несмотря на поздний час, он уверенно направился в вагон-ресторан.

С самого отхода поезда между столиками метался потный лакей-татарин и хлопал пробками.

За одним из них прочно уселась компания. Соковников изготовлял для Кислякова и Потроховского сложный крюшон собственного изобретения. Длинной ложкой он солидно разбалтывал смесь ликёров в большом стеклянном жбане.

– Однако!.. – воскликнул, подсаживаясь к ним, Сашок и недоверчиво, сквозь монокль, стал наблюдать, с какой бережностью банкир доливает жбан бутылкой шампанского.

Соковников прищёлкнул языком:

– Вы только попробуйте.

– Он у нас, знаете, мастер, – заверил Потроховский. Банкир налил всем по стопочке.

Сашок глотнул и ужаснулся:

– Динамит!..

– А по-моему, напиток с большим настроением, – одобрил Кисляков.

– С изюминкой!.. – игриво подхватил Сашок. Последовал один из тех сомнительных анекдотов, которыми обычно тешится мужская компания за вином.

Острослов был в ударе. Раздался дружный взрыв смеха. Соковников залился шумным безудержным хохотом.

– А теперь, – сказал Сашок, вставая, – нет, говорят, того приятного общества…

Остальные запротестовали:

– Уже спать?..

Сашок кивнул на заспанного татарина, перебиравшего пустые бутылки в лыковой корзине:

– Да всё равно нас отсюда скоро выставят.

Соковников преградил ему дорогу с бесцеремонной настойчивостью:

– Помилуйте! Мы, слава Богу, теперь в России. Сядем-ка да побеседуем…

– Ну уж если побеседуем, того и гляди: сядем! – с притворной опаской перебил Сашок.

– И вы думаете, нет? – полусерьёзно вмешался Потроховский, выпячивая нижнюю губу; от выпитого крюшона он чувствовал потребность излить душу. – Я, знаете, самый честный еврей. И плачу не пустяки, а первую гильдию[248]. А вот немножко проехали Вержболово, таки я уже боюсь.

«C'est un numero»[249], – отметил себе Сашок, оглядывая биржевика как любопытный бытовой материал.

Ему бросились в глаза его характерные уши. Посаженные наискось, заострённые кверху, они были совершенно таковы, как принято изображать у сатаны и прочей нечисти.

– Вы не думайте: я настоящий патриот. Я, знаете, весь капитал вложил в Россию!.. – наступательно затрещал Потроховский, размахивая руками.

– Разобьёте!..

Сашок подхватил стакан, который биржевик чуть было не смахнул рукавом.

Но тот продолжал надсаживаться:

- И разве хорошо, что режим хочет удавить моё внутреннее я?..

В его голосе слышалась горькая обида.

Соковников с мрачной сосредоточенностью подлил себе крюшону:

– Правительство всех теперь душит.

– Столыпинский галстук[250]! – пожал плечами Кисляков с невинным видом комнатной собачки, разжигающей исподтишка страсти нескольких соперников-барбосов.

– Засилье чиновников добром не кончится, – зарычал Соковников. – России надо: царь и народ. Остальное всё к чёрту. Никаких средостений…

Сашок усмехнулся:

– Charmant, mais le средостение, ma foi, c'est nous[251].

Завязалась оживлённая беседа… Перешли на землю, свободу печати и прочие наболевшие вопросы. Посыпались нападки на министров…

Кисляков ликовал: Столыпина громили с умилительным единодушием.

Но слово за слово, как полагается, повздорили.