императорскую Михайловскую сцену[219].

Они никогда ещё не выезжали за пределы Франции и терялись в непривычной обстановке. Особенно тревожили паспорта и досмотр на таможне.

Толпа бородатых носильщиков в белых фартуках и бляхах выгружала гору ручного багажа.

Упитанный, одетый по последней моде Соковников с покровительственным видом успокаивал взволнованных француженок и плотоядно скалил широкие челюсти.

– Ша!.. ша!.. красотки, – в свою очередь хитро подмигивал носатый прыщавый Потроховский, складывая густые брови вопросительным знаком; брюшко его подпрыгивало от беззвучного смешка.

Увидев жандармского подполковника, оба дельца бросились к нему по-приятельски, с объятиями и поцелуями. Соковников подвёл его к актрисам:

– Удружите, почтеннейший, этим душкам.

– Они, знаете, робеют, – поддержал Потроховский, доверительно понизив голос. – У них, конечно, много там всяких тряпок…

Подполковник не заставил себя уламывать:

– Для вас, будьте уверены, всё сейчас уладим.

Он многозначительно кивнул седобородому вахмистру с широкими шевронами[220] на рукаве, медалями на шее и пачкой паспортов в руках. Престарелый опытный служака стоял у единственного выхода с платформы и сквозь очки подозрительно всматривался в каждого незнакомого пассажира. Послушно откозыряв начальству, он отечески ухмыльнулся француженкам, как бы показывая, что вопрос исчерпан.

– Вуаля коман![221] – пояснил актрисам Потроховский, победоносно увлекая одну из них в буфет. Другая не унималась и всё наседала на Соковникова:

– Mais demandez-lui done quels sont les principaux articles interdits a la frontiere russe![222]

Проходивший мимо Сашок Ведрин остановился:

– En premier lieu le pucelage, ma toute belle[223] .

Острослов одним щелчком вскинул в глаз монокль на шнурочке. Его лицо умного орангутанга сохранило невозмутимую серьёзность.

– Vieux farceur[224], – с досадой огрызнулась знавшая его давно француженка.

Подполковник между тем угодливо рассыпался перед балериной.

– Новое дело, – встретила его нетерпеливая танцовщица, капризно перекашивая губы, и жеманно протянула: – Я жду, а ему плевать; шушукается с биржевыми тузами.

– Благодетельница! – запротестовал жандарм. – Вы знаете, я к вам всегда молитвенно…

Сложив ладони лодочкой, он подобострастно приник к её руке.

Сашок в дверях вокзала столкнулся неожиданно с Адашевым. Он всплеснул руками:

– Как вы сюда попали, homme d'atours?[225]

Живые обезьяньи глазки загорелись хищным любопытством.

Они направились к буфету. Проход был запружен артелью витебских землекопов в сермягах и лаптях. Пробираясь в третий класс с лопатами, мешками и котомками, они раскуривали по дороге самокрутки. В воздухе висели клубы едкого махорочного дыма и терпкое зловоние пота, болотной тины и навоза.

Сашок с гримасой отшатнулся:

– Grand Dieu![226] И русский дух, и дым отечества, les deux a la fois…[227]

В буфете первого класса, вокруг столов, украшенных мельхиоровыми вёдрами с пыльной искусственной зеленью, почти уже не было свободных мест. Возвращаясь из-за границы, каждый русский по традиции набрасывался здесь на суточные щи, пирожки, огурцы и рябчиков с брусникой.

Одутловатая, болезненная княгиня Lison не отставала от других, благосклонно прислушиваясь к Кислякову, а тот, перегнувшись к ней, журчал весенним ручейком.

– Какими судьбами? – почти без удивления встретила она подошедшего Адашева. – Вы не знакомы: знаменитый наш московский присяжный… – княгиня сконфуженно замялась на мгновение, –…присяжный заседатель! – вспомнила она и обрадовалась. – C'est un vrai charmeur…[228] – конфиденциально поведала она Адашеву. И перегнулась снова к Кислякову: – Je suis toute oreilles…[229]

– Где же милая графиня? – затревожился Сашок, оглядываясь по сторонам. – Ah, la voici enfin..[230] Мы здесь! – замахал он появившейся в дверях Софи Репениной, которую сопровождал почтительно изогнутый жандармский подполковник.

Узнав её, Адашев озадаченно замялся. Софи шла той красивой плавной поступью, которую утрачивает женщина, воспитанная на резких спортах[231]. Будь на её плече полный сосуд, ни капли, казалось, не пролилось бы. Так ходили ветхозаветная Рахиль и дочери классической Эллады.

– Со мной целое приключение, – объявила она спутникам, рассеянно здороваясь с Адашевым.

Вид у неё был смущённый и растерянный.

– Я, право, чуть было не расплакалась, – добавила она с присущими ей не совсем русскими интонациями. – И если бы не добрейший полковник…

– Мудрой прозорливостью державного основателя, – угодливо вставил жандарм, – отдельный корпус жандармов именно и предназначался утирать слёзы.

В его руках был свёрнутый узлом платок, который он держал с бережностью естествоиспытателя, поймавшего редчайшую бабочку.

– Bravo! – уронил Сашок тоном банкомёта, которому понтёр[232] открывает девятку, и нахохлился. Он давно привык считать себя как бы монополистом на остроумие.

– Delicieux![233] – подхватила и княгиня Lison. – He правда ли? – спросила она вдруг Кислякова.

Либеральный депутат опешил. Его мышиные глазки забегали.

– Evidemment…[234] – растерянно пробормотал он.

– Vous approtivez?[235] – Обрадованная княгиня покровительственно кивнула жандарму: – Jeune homme, je repeterai le mot a mon neveu Столыпин[236], il sera surement ravi[237].

Близкое родство пожилой княгини со всесильным министром было неожиданностью для жандарма. Взгляд его изобразил приниженную преданность дрессированной легавой, приносящей хозяину убитую дичь.

Сашок обратился к Софи:

– Contez-nous done votre mesaventure[238]