Буксир натянул канат, баржа стала медленно поворачиваться носом к морю.

Вот её корма задела причал — трах! — канат дёрнулся и упал в воду.

Неужели узел не выдержал?

Нет! Канат вырвался из воды и снова натянулся как струна. Баржа, освещая красным светом гавань, пошла к выходу.

В море буксир обрубил канат.

Не успел он отойти, как баржа взорвалась. Жёлтый огненный гриб вырос над морем.

Когда он погас, баржи не было.

…Гуссейн целый месяц пролежал в больнице. Спина и грудь его были покрыты волдырями, а пальцы — все в ранах. Тяжёлый канат, когда он вязал его, в кровь разодрал руки.

Вот каким оказался самый лучший узел Гуссейна — крепким, безотказным.

Но это был злой узел.

Жил в Севастополе паренёк по фамилии Чайка. Работал учеником в портновской мастерской.

Пш! Пш! — шипят в мастерской утюги. Днём и вечером горят лампы. Скрипят ножницы.

— Чайка, куда ты делся?

Никуда. Смотрит Чайка, как кроит штаны старый мастер. Жжик! — готово, выкроил, будто выхватил из куска.

— Чайка, поставь утюг! Чайка, пришей пуговицу!

И так целый день. Где уж тут до настоящей работы!..

И вдруг война. Не успел оглянуться Чайка — немцы уже в Крыму. Подошли к городу. Бомбят. В бухте корабли из зениток так лупят — летят стёкла.

Очутился Чайка на фронте. Граната вместо утюга. Под ногами вместо белых ниток жёлтая, скошенная пулями трава.

А фронт уже на окраине. Бой в городе. На улицах танки. Из портновской мастерской бьёт по фашистам пулемёт.

Чайка тащил к пулемёту диск, когда что-то горячее ткнуло его в бок. Он упал. На гимнастёрке алым пятном проступила кровь…

Армия оставляла Севастополь.

Порт пустел. Один за другим уходили в туманное море корабли.

Последним от причала отплыл маленький пузатый катерок. Палуба горбом, медная труба — настоящий самовар.

В последний момент два солдата затащили на него Чайку.

Чук-чук-чук! — стучит бензиновый мотор. Катер, как утка, переваливается с волны на волну.

Ни дымка, ни берега — одно море…

Прошёл день… Второй… Мотор сделал последний раз: чч… ук! чч… ук! — и замолк.

Кончился бензин.

Тут, как назло, — немец. Самолёт с чёрными крестами. Увидал катерок развернулся, прижался к самой воде и пошёл в атаку.

Жик-жик-жик! — лётчик из пулемёта. — Жик!

Пронёсся над самым катером, погрозил кулаком и улетел. Ясное дело: сейчас своих пришлёт!

Куда уйдёшь без мотора?

Думали-думали солдаты, матросы: что делать?

Ничего не придумать.

И вдруг:

— Я, братцы, придумал… — сказал слабым голосом Чайка.

Что придумал? А вот…

И началось.

Двое тащат шест. Вбили его в палубу. Остальные — шинели долой, порют на куски, только треск идёт. Куски — Чайке.

У того — три иглы, два матроса в помощь. Шьют, кусок к куску, солдатскую шинель к матросской лепят. Скорее! Скорее!

И через час — парус, настоящий парус поднялся над катером!

Ветер ударил в него. Шест скрипнул. Катер, клюнув носом, пошёл вперёд…

Три дня и три ночи уносил их ветер от врага. Высокие волны и низкие облака.

Катер шёл на восток.

На четвёртый день показались верхушки гор. Над водой — розовые дымки кораблей.

Это были свои.

…К катеру уже спешил эсминец с краснозвёздным флагом. Солдаты, матросы разбирали мешки, винтовки — скоро порт.

А Чайка лежал на корме и смотрел на парус.

На кривой парус. Из чёрного и серого, пробитого пулями сукна.

На первую чудесную вещь, сшитую его руками.

Капитан Минаев был угрюмый старик.

Другим капитанам везло. Они служили на сверкающих краской и медью паровых гигантах, командовали дизель-электроходами, пересекали ледяные просторы Арктики.

Минаев всю жизнь проплавал на старом маленьком пароходике со смешным названием «Доротея».

Пароходик ходил по заливу между Ленинградом и Кронштадтом и был кривоносый, с тонкой, как макаронина, трубой.

А теперь шла война. Это она вытащила старый пароход из залива, заставила пройти всё море и нынче гнала обратно в Ленинград.

Корабли отступали. Они шли, как усталые солдаты, цепочкой, один за другим.

Самым большим среди кораблей был «Восток». Он вёз раненых. В его каютах и трюмах одна на другой стояли зелёные больничные койки, а во весь борт — от воды до палубы — тревожно алел санитарный крест.

Самой маленькой была «Доротея». Гружённая фанерой, мукой и пробкой, она шла неподалёку от плавучего госпиталя, то и дело отставая от него.

— Эй, на пробковой фабрике! Мукомолы! — кричал с мостика капитан «Востока». — Плетётесь как черепаха. Взять на буксир?

— Обойдёмся! — бурчал обиженный Минаев и в который раз принимался ругать механика и кочегаров.

Он понимал: для парохода и для него этот рейс был последним. В Ленинграде