– Хорошо играл. А про что?

– Ни про что… Сердце веселил.

– Про наши дела, значит, – утвердительно кивнул Ермак. Присел на борт, заговорил: – Много игры я наслышался – и нашей русской, и татарской, и немецкой, и литовской. Песен много разных. Всяк по-своему тешит его – человечье сердце… Под золоту-то кровлю всякого манит… – И помолчал. – А такая запала, парень, что не тешила, не манила…

Вдруг – мутно виделось – он закинул голову, торчком выставив бороду, протяжно, низко – утробой – затянул: не грозовая туча подымалась, Не сизый орел крылья распускал – Подымалась рать сто сорок тысячей, С лютым шла ворогом биться За землю, за отчину.

Подымался с той ратью великой…

Не хватило голоса, он тряхнул бородой, отрезал песню.

– Кто подымался, батька? – подождав, спросил Гаврила.

Ермак точно не слышал.

– А то будто женка причитает, – под березой нашла ратничка, порубан он – меж бровей булатом: 'Век мне помнить теперь того ратничка на сырой земле, на истоптанной, да лицо его помертвелое, алой кровию залитое, да глаза его соколиные, ветром северным запыленные… Ты за что, про что под березу лег?”

Распевно повторил, отвечая за мертвого:

– За родимую землю, за отчину…

И шумно передохнул.

– Унывная песня. А на смерть с ней идут. Нет сильней того, с чем на смерть идут, парень.

– Где ж то – в войске царевом?

– Млад ты, что видел? Ты посуди: сколько нас? Полтысячи… Своей, думаешь, силой сильны? А там – калужские, московские, рязанские, камские, новгородские, устюжские, и обо всех одним словом молвится: Русия. Вот какой силой мы сильны. И Дон не сам – той силой стоит. Пошатаешься сызмала по миру, ног не пожалеешь, – все поймешь, ровно на ладошке увидишь… Сказал, подумав:

– Про царя как разумеешь, кто он?

– Нешто мы царевы! – отозвался Ильин.

– Эх, ты… – Ермак досадливо выругался. – Понимать надо. Не сослепу, как кутята… Подо мной полтысячи, говорю. Сочти, сколько под ним. Тому телу ныне он один – голова. Весь закон его такой – знает, куда гнет. Шей без числа упрямых согнул. А какая не гнется, та сломится…

Скрылся месяц. Забелел восток, и, наклонясь вперед, голову подперев рукой, медленно говорил Ермак:

– Он выедет, выкажется на светлом коне, выше всех… бугорок там, шихан, значит. Волос вьется из-под шелома, а конь ничего, добрый конь, набор простой. Строганов Максимка пышней ездит. А все поле – черным-черно от ратничков, – и как ахнет сила-то, поле-то одним кликом грянет: вона царь всей Руси! – Странный восторг проступил в его голосе, – дивно стало Гавриле. – С шихана обведет взором, крикнет: 'Крест целовали!' И пошло войско на приступ…

Замолчал. Вдруг качнулся, сплюнул за борт.

– Голопанили на Волге – потягаться с ним… Дуроломы! Понимать надо…

Уж высветилось небо. С береговой кручи – протяжный крик:

– А-а… он!

Тотчас отозвалось близко на стругах:

– Сла-авен До-он!

И дальше:

– Тюмень-город!

Перекликались дозорные.

– Раздоры видел, Черкасы, – сказа Ильин. – Орел-город… Какая ж она, Москва?

И зябко скорчился, – на худых коленях лежала покрытая тусклым оловом влаги дуда.

– Живут люди. – Ермак повел плечом. – Кругом живут люди… Все – на потребу человеку. Дерево, трава, зверь, река – бегучая водица-матушка… Москва, спрашиваешь? Дивен город, дивней нет. А тесно живут, скудно. Как купец на злате – человек на земле…

Нагнулся, поднял топор, валявшийся у ног.

– Твой?

– Селиверстов.

– Добро кидаем, парень, – топоришку ль, струг ли. Состроили и кинули, что жалеть! – Он постучал о борт топором, чтобы плотнее насадить его. – Иной скоротал век, хлеба скирду стравил, а не жил – обмишенился… Силой бы русской простор земной прорубить!