Плыли дальше. И тесней сходились берега.

Атаманский струг остановился. Остальные, набегая, тоже останавливались.

– Что там? – спрашивали на задних судах.

– Перекат… Пути нет…

– Выгружай! – разнеслось с атаманского струга.

Люди с недоумением схватились за мешки. Еще припасу покидать – с чем ехать?

Но тотчас разъяснился приказ. Не муку и толокно – нажитые войсковые богатства, которые всегда до последнего возила с собой вольница, даже ото всего отказываясь, – их-то и велел выгружать Ермак.

Отвесный утес в этом месте надвигался на реку. Гулко отдавались голоса. На вершине гнулись ветви сосен, раскидывая в ветре, неслышном внизу, синеватый отлив хвои. В срыве крутизны зияла пещера.

…И с тех пор уже не одну сотню лет ищут в уральских пещерах несметных богатств, положенных Ермаковым войском.

Боковые речки сносили в Чусовую осеннюю муть и опавшие листья. Одна из них катилась в кедровых лесах и вода в ней была прозрачна.

– Серебряна река, – сказал Бурнашка Баглай.

И он увидел, как передний атаманский струг повернул в нее.

Больших гор не было. Обнажились камни. Исполинскими гнилыми зубами торчали скалы. Извилистые гряды преграждали кругозор и река виляла между ними. За каждым поворотом – новая тесная лощина. Каждая походила на западню. И без громких песен, засылая вперед обережной, ертаульный легкий стружок, двигались вперед казаки.

На привале атаман призвал двух татар из строгановских людей, толмачей и переводчиков. Он посадил их вместе с собой. Он был хмур и молчалив. Моросило. То не был дождь. Каплями оседала сырая мгла. Она цеплялась за скалы, за вершины деревьев. Клочья тумана висели неподвижно, словно тут было их гнездо.

Лица людей покрыла сизая сырость. К утру одежды делались пудовыми. На дне стружков перекатывались лужицы воды.

Один из стругов тряхнуло. Люди привскочили, и сошедшиеся с обоих берегов ветви скинули с них шапки. Казаки завозились у струга в стылой воде. Под днище подсовывали ослопья.

– Сама пойдет… Сама пойдет…

Борясь с волной, приблизился Ермак. Серебрянка тут была быстра и узка. И Ермак, махнув все еще возившимся людям, велел раскатать сложенные паруса (мачты давно посрубали на судах), на живую нитку стачать паруса лыком и перехватить речку за кормой застрявшего струга.

Вода вздулась около плотины. Качнулся струг. С протяжным криком протолкнули его мимо изъеденного камня-утеса, одетого мелким ельником.

На другое утро еще в темноте люди будили друг друга. Весть мгновенно облетела стан.

– Убежали.

Не спрашивали – кто. Скрылись, несмотря на крепкую охрану, татары-проводники.

Тяжелой тишиной встретили в стане мутно сочившийся рассвет. Дико и пустынно было вокруг.

К парусному навесу атамана три казака привели человека, малорослого и скользкого, покрытого черной кожей. На коже были остатки чешуи: человек был в рыбьей одежде. Он забормотал скоро-скоро на непонятном языке. Баглай, подойдя, склонился над ним.

– Твоя врала, моя не разобрала, – сказал великан.

– Убить поганца, – сквозь зубы, с ненавистью произнес Селиверст.

Один из конвойных отозвался, как бы оправдываясь:

– Вогул, рыболов… смирный.

– Смирный? Наше будет жрать. Чтоб как на Сылве? Спокойный голос перебил:

– Ты, что ль, врага еще не повидав, убивать рад?

Селиверст онемел перед Ермаком. Вдруг маленькое, в кулачок, лицо его исказилось.

– Я… А что ж?.. Татаровья убегли… Кровное наше кому в пещере поскидали? Им поскидали! Татаровьям! Всех поганых убивать! Погибаем! – выкрикнул он, все более распаляясь и уже не помня себя.

– И про Сылву ты кричал? – так же спокойно спросил Ермак.

– Зима – вот она! Память коротка, думаешь? Не забудем Сылву! Что ж мы? Без обуток… Голы!.. До одного сгинем! Погиба-а-а…

Два раза с короткого размаха Ермак ударил его по лицу. Он шатнулся, отлетел и, падая навзничь, еще кричал:

– …а-а-а!..