Некий человек ждал.

Человек был из царского дворца. От царя. И от митрополита.

Он привез весть. То была радость.

'Возвеселитесь сердцем: новое царство послал бог России!”

Тот, кто писал у липового стола, выслушал весть. Широко перекрестился и положил земной поклон.

По свежему, пахучему, поскрипывающему снегу побежали люди.

Вдруг снова ударили колокола, но праздничным, звонко заливающимся перебоем. Трезвоном перекликались улицы и площади.

'Радуйтесь!' – прокатилось по городу. Мешки с медью высыпали для нищих, ибо настал праздник во всей Москве – для всей земли Русской.

Сибирских послов кормили на государев счет.

Им надо было оставаться в Москве, пока медленно скрипели перьями приказные, велемудро сплетая словеса указа, и собирали сибирскому казачьему войску припас и царское жалованье.

Грамота не дошла до нас. В ней, уверяет летописец, величался Ермак князем Сибирским.

Как обещал Иван Васильевич, велено было готовить рать для похода на Иртыш. Дьяк Разрядного приказа известил о том казаков.

Но золоченая решетка Красного крыльца больше не размыкалась перед ними.

Праздные, они бродили по улицам и площадям. И больше всех – Гаврила Ильин, легкий человек.

Он смотрел, как на широкой площади у Кремля – на Пожаре проворные люди в бараньих шапках сбывали татарские седла, халаты, зелье, лохмотья и потрепанное узорочье, кривые ножи и тусклое ордынское серебро.

Вот мелькнуло шитое очелье, но продавец глянул зорче на покупателя, на рыскающие глаза и култышку-бороденку ярыжки – миг, и очелье исчезло в рукаве продавца, сам он отступил на два шага, и толпа смыла его.

Шныряли черные монахи. Под рясой у них – частицы мощей и животворящего древа, гвозди с присохшей кровью христовой. Дай медный алтын – будет твое.

В стороне переминался на задних лапах приведенный горбатым поводырем ручной медведь. И бездомные, ютившиеся под кремлевской стеной, глазели, как он ходил, выпятив пузо, и грыз кольцо, представляя спесь.

Чей-то возок застрял в толпе. Ильин не слышал криков возницы, махавшего бичом, слышал только вопли блаженных, которые окружили возок, юродствуя, гремя цепями и веригами.

В конце обжорного ряда, где висел кислый запах щей, требухи и пота, было кружало. Оттуда валил пар. Там сипели волынки. И Гаврила вошел на их звук и там увидел осанистого, дюжего, краснощекого человека. Он стоял, расставив ноги, сдвинув шапку на затылок, распахнув шубу, уперев руки в боки, а перед ним юлил кабацкий голяк.

– Голова ль ты моя удалая, – говорил краснощекий.

– Удалая твоя голова, – подтверждал голяк.

– И что ж ты? – грозно и весело спрашивал краснощекий.

– А я до головы твоей.

– Вопрошай!

– Скажи, головушка, ответь – не обессудь удалого молодца: почто ты его в кабак завела?

Краснощекий захохотал и кинул голяку деньгу. Вдруг повернулся к Ильину:

– А, сибирский царевич!

– Признал почему? – спросил Гаврила, чуть оторопев.

– По перьям! – крикнул тот, и вдруг весь кабак, все питухи и веселые женки и сидельцы и даже волынщики загрохотали, а юливший голяк тоненько залился.

Ильину стало обидно. А тот взял его за плечо и, простерев другую длань, повелевающе остановил грохот.

– Пророк Моисей, – возгласил он, – водам Чермного моря глагола: 'Утишьтесь, воды!' И – расступитесь!

Чермного моря тут не было. Но кабацкие воды безропотно расступились, и, ласково, крепко придерживая Ильина, нежданный знакомец повел его туда, где бульбулькала разливаемая сивуха. Ильин хотел рвануться, но, дивясь, почувствовал, что никакой обиды в нем уже нет, что властная, веселая ласка этого осанистого человека приятна ему. И сам не заметил, как очутилась у него в руке водка, и как он выпил ее одним духом, и ему наливали уже снова, а потом наливали еще.

– Я царский пивовар, – важным шепотом сообщил знакомец, но так, что все вокруг тоже слышали. – Мне все ведомо.

И Гавриле показалось в этот миг, что пивовар – это больше самого большого боярина, и