заслугам в этой жизни. Хасинта, конечно, уже совсем старая, но все такая же одинокая, как и прежде.
Мы с Фермином переглянулись.
— А Пенелопа? Разве она не приходила к своей няне?
Взгляд отца Фернандо потемнел, и глаза его стали похожи на бездонные черные колодцы.
— Никто не знает, что случилось с Пенелопой. Эта девушка была всем для Хасинты. Когда Алдайя перебрались в Аргентину, она потеряла свою воспитанницу, и жизнь для Хасинты Коронадо закончилась.
— Но почему они не взяли Хасинту с собой? Разве Пенелопа не уехала вместе со своей семьей? — спросил я.
Священник только пожал плечами.
— Этого я не знаю. Никто не видел Пенелопу и ничего не слышал о ней с 1919 года.
— Именно в том году Каракс уехал в Париж, — заметил Фермин.
— Пообещайте мне, что не станете беспокоить эту бедную старую женщину и ворошить ее давно погребенные печальные воспоминания.
— Да за кого вы нас принимаете, ваше святейшество?! — сердито воскликнул Фермин.
Подозревая, что из нас ему больше ничего не вытянуть, отец Фернандо заставил нас поклясться, что мы обязательно сообщим ему все, что нам удастся разузнать о Хулиане. Фермин, чтобы успокоить святого отца, даже вознамерился было принести клятву на Новом Завете, лежавшем на письменном столе священника.
— Оставьте Евангелие в покое, ради бога. Мне будет достаточно вашего слова.
— И ничего-то от него не ускользнет! Ну и глаз у вас, отче!
— Пойдемте, я провожу вас к выходу.
В сопровождении отца Фернандо мы прошли через сад, дойдя до ворот. Их кованые решетки были похожи на острые копья, устремленные вверх. Святой отец остановился на безопасном расстоянии от выхода, осторожно всматриваясь в извилистую улочку, ведущую в другой, реальный мир, словно боялся, что бесследно растворится в воздухе, если сделает еще несколько шагов и переступит порог школы. Наблюдая за священником, я спрашивал себя, когда в последний раз он покидал стены школы Святого Габриеля.
— Я был очень огорчен, когда узнал, что Хулиан погиб, — сказал отец Фернандо упавшим голосом. — Несмотря на все, что произошло потом, и на то, что со временем мы отдалились друг от друга, все мы были хорошими друзьями: Микель, Алдайя, Хулиан и я. И даже Фумеро. Я почему-то всегда верил, что мы будем неразлучны всю жизнь, но у судьбы, должно быть, на все свои планы, и она знает то, чего нам знать не дано. У меня больше не было таких друзей, и не думаю, что когда-либо еще будут. Я искренне надеюсь, что вы найдете то, что ищете, Даниель.
26
Ближе к полудню мы добрались до бульвара Бонанова. Каждый думал о своем. Я не сомневался, что Фермину не дает покоя зловещее появление инспектора Фумеро, и, взглянув на него искоса, увидел, что он озабочен и обеспокоен не на шутку. По небу растекалась пелена темных облаков, как лужа пролитой крови, а за ними мелькали всполохи цвета сухой листвы.
— Если мы не поторопимся, попадем под ливень, — сказал я.
— Вряд ли. Эти облака — ночные, похожие на кровоподтек. Они из тех, что по небу не носятся.
— Только не говорите, что разбираетесь еще и в облаках.
— Жизнь на улице дает тебе больше, чем ты хотел бы знать. Да, кстати, от одной мысли о Фумеро на меня нападает зверский голод. Что скажете, если мы зайдем в бар на площади Саррья и уговорим по бутерброду с тортильей [71] и луком?
Мы направились к площади, где несколько старичков заискивающе сыпали перед местными голубями хлебные крошки, словно вся их жизнь состояла в этом немудреном занятии и в ожидании, когда голуби отведают их угощение. Мы заняли столик у двери бара, и Фермин отдал должное двум тортильям, своей и моей, бокалу пива, двум шоколадкам и чашке кофе с молоком и ромом.[72] На десерт он взял карамельку «Сугус». Человек за соседним столиком поглядывал на Фермина поверх газеты, думая, возможно, о том же, о чем и я.
— И как в вас все это помещается, Фермин?
— Наша семья всегда отличалась ускоренным обменом веществ. Моя сестра Хесуса, земля ей пухом, могла перекусить тортильей из шести яиц с кровяной колбасой и чесночным соусом в середине дня и после этого за ужином наесться до отвала. Ее называли Душная, у бедняжки так воняло изо рта… Она была вылитая я, представляете? С такой же физиономией и тощим, даже костлявым телом. Доктор Касерес сказал однажды моей матери, что мы, Ромеро де Торрес — промежуточное звено между человеком и рыбой-молотом, поскольку девяносто процентов нашего организма — это хрящ, сконцентрированный главным образом в носу и ушных раковинах. Хесусу часто принимали в деревне за меня, потому что у несчастной так и не выросла грудь, а бриться она начала раньше меня. Умерла она от туберкулеза в двадцать два, безнадежной девственницей, тайно влюбленной в ханжу-священника, который при встрече всегда ей говорил: «Привет, Фермин, ты уже совсем возмужал». Ирония судьбы.
— Вы по ним скучаете?
— По семье?
Фермин пожал плечами с ностальгической улыбкой:
— Не знаю… Мало что обманывает так, как воспоминания. Взять, к примеру, того же священника… А вы? Скучаете по матери?
Я опустил глаза:
— Очень.
— Знаете, что я лучше всего помню о своей? — спросил Фермин. — Ее запах. Она всегда пахла чистотой, свежим хлебом, даже если проработала весь день в поле или носила одни и те же лохмотья целую неделю. Она всегда пахла всем самым лучшим, что есть в мире. А до чего неотесанная была! Ругалась, как грузчик, но пахла, как сказочная принцесса. По крайней мере так мне казалось. А вы? Что вам запомнилось о вашей матери, Даниель?
Я поколебался мгновение:
— Ничего. Уже много лет я вообще не могу ее вспомнить. Ни лицо, ни голос, ни запах. Все это исчезло в тот день, когда я узнал о Хулиане Караксе, и не вернулось.
Фермин смотрел на меня, подыскивая слова:
— У вас нет ее фотографий?
— Может, и есть, только нет желания на них смотреть.
— Почему?
Я ни разу никому не говорил этого, даже отцу и Томасу.
— Потому что мне страшно. Я боюсь увидеть на портрете своей матери чужую женщину… Вам, наверно, это покажется глупостью.
