нашарив замочную скважину, правой вставил ключ. Не тот. Давайте я. Дверь отворилась с третьей попытки. Э-эй, ты дома, позвал слепец. Никто не отозвался, и, пробормотав: Так я и думал, еще не пришла, вытянул руки и ощупью двинулся по коридору, потом осторожно обернулся, повернул голову туда, где, по его расчетам, должен был находиться провожатый, сказал: Не знаю, как вас и благодарить. Вам не за что меня благодарить, я просто выполнил свой долг, ответствовал добрый самарянин и добавил: Может быть, помочь вам устроиться поудобней, посидеть с вами, пока жена ваша не придет. Но столь рьяная забота внезапно показалась хозяину подозрительной, и не оставлять же, в самом деле, у себя дома совершенно постороннего человека, который, может быть, в этот самый миг размышляет, как бы половчей обратать беззащитного слепца, связать его, заткнуть ему рот да и обчистить квартиру. Нет-нет, пожалуйста, не беспокойтесь, все хорошо, и, медленно закрывая дверь, повторил: Не нужно, не нужно.

И перевел дух, когда лифт с гудением пошел вниз. Совершенно безотчетно, не помня, в каком состоянии находится, откинул крышечку, приник к дверному глазку. Показалось, что взгляд уперся в глухую белую стену по ту сторону двери. Он чувствовал, как прикасается к орбите металлический ободок и щекочет ресницы маленький окуляр, но не видел ни того ни другого – все закрывала непроницаемая белизна. Он знал, что находится у себя дома, узнавал этот дом по запаху, по воздуху, по тишине, различал мебель и прочие предметы, когда легко, едва касаясь, проводил по ним пальцами, но в то же время чудилось, будто все это растворяется, переходит во что-то вроде нового измерения, где нет направлений и соотношений, севера и юга, верха и низа. Как и все, наверно, в отрочестве он забавлялся, представляя себе, что ослеп, и, проведя минут пять с закрытыми глазами, каждый раз убеждался, что слепота – несчастье хоть и ужасное, однако до известной степени переносимое, если, конечно, настигло жертву не при рождении, и в памяти сохранились не только цвета и краски, но и формы, очертания, рельефы. В ту пору он думал даже, что тьма, в которой обречены жить слепцы, есть не более чем простое отсутствие света и так называемая слепота всего лишь прячет наружность предметов и людей под своим черным покрывалом, сохраняя их недоступными, неприкосновенными. Теперь же, напротив, погрузившись в эту ослепительную и всеобъемлющую белизну, он чувствовал – она не поглощает, а просто-таки пожирает не только цвета, но и сами предметы, равно как и людей, делая их невидимыми вдвойне.

Хотя слепец двигался по гостиной с благоразумной медлительностью, ведя блуждающей рукою вдоль стены, он все же смахнул на пол нежданно возникшую на пути вазу с цветами. Сам ли он позабыл о ней, жена ли оставила перед уходом, чтобы по возвращении водрузить ее на подобающее место, – неизвестно. Он наклонился, ощупью оценивая размеры ущерба. Вода лужицей стояла на вощеном полу. Слепец решил подобрать цветы, но не подумал об осколках и один, длинный и очень тонкий, тотчас засадил себе в палец, отчего, то есть от боли и потерянности, ослепленный белизной, заполонившей дом, где между тем с наступлением вечера сгущались сумерки, снова расплакался как ребенок. Не выпуская цветов, чувствуя, как сочится кровь, он, изогнувшись всем телом, запустил здоровую руку в карман, исхитрился вытащить платок, обернул им, как сумел, палец. Потом, ощупывая дорогу, спотыкаясь, огибая мебель, ступая осторожно, чтобы не запнуться ногой о ковер, добрался до дивана, где они с женой смотрели прежде телевизор. Уселся, положил цветы на колени и очень осторожно размотал платок. Встревожился, что кровь такая липкая, подумал, наверно, это оттого, что не видна, стала она чем-то бесцветным и вязким, чужеродным и посторонним, принадлежащим ему и вместе с тем – подобным угрозе, от него исходящей и на него же направленной. Медленно-медленно, едва касаясь, здоровой рукой нащупал тонкую стеклянную занозу, острую, как крошечный клинок, ухватил ее ногтями большого и указательного пальцев и, не сломав, выдернул всю целиком. Снова обмотал поврежденный палец платком, стянул потуже, чтобы унять кровь, и в изнеможении, будто капитулировав, откинул голову на спинку дивана. Уже очень скоро из-за одного из тех сбоев, которые нередко дает наша плоть в минуты отчаянья или тоски, хотя по формальной логике именно тогда нервам полагалось бы напрячься и быть настороже, он впал в какое-то забытье, не такое глубокое, как сон, но столь же тяжелое. И тотчас же приснилось ему, что он играет в давнюю вышеупомянутую игру, что открывает и закрывает глаза и всякий раз, будто вернувшись из дальних и долгих странствий, обнаруживает, что вокруг незыблемо и неколебимо ожидают его черты и краски привычного мира. Но он чувствует, как успокоительную непреложность точит и размывает глухое сомнение: быть может, все это только лживый сон, от которого он рано или поздно очнется, не зная, впрочем, что за явь будет ждать его. Затем, а собственно говоря, за чем за тем и можно ли назвать этим словом то, что длилось всего несколько мгновений, он уже вернулся в состояние полубодрствования, которое подготавливает пробуждение, и очень основательно рассудил, что нехорошо пребывать в подобной нерешительности на грани сна и яви, яви и сна, пора делать выбор, пришел срок рискнуть и смело спросить себя: А что я тут делаю, с цветами на коленях и с закрытыми глазами, которые вроде бы опасаюсь открыть. А что ты тут делаешь с цветами на коленях, спишь, что ли, спросила жена.

И, не дожидаясь ответа, принялась подбирать осколки вазы, затирать лужу с некоторым вызовом, а приговаривать – с досадой, которую и не трудилась скрыть: Мог бы, между прочим, и сам, чем валяться на диване с таким видом, будто ты ни при чем. Он молчал, опущенными веками оберегая себя, и: А что, если сейчас открою глаза и увижу, словно разрядом тока, пробила его неожиданная мысль, жгучая надежда. Подойдя поближе, жена заметила окровавленный платок, и раздражение ее моментально угасло: Бедненький, как это ты умудрился, жалостливо приговаривала она, разматывая импровизированную повязку. Тогда он всеми силами души пожелал увидеть жену, стоящую на коленях возле дивана, а потом, уже зная, что не увидит, открыл глаза. Проснулся наконец, соня ты этакий, с улыбкой проговорила она. Я ослеп, сказал он, я не вижу тебя. Перестань, сказала она, что за глупые шутки. Дорого бы я дал, чтобы это была шутка, только я и вправду ослеп и ничего не вижу. Пожалуйста, не пугай меня, посмотри на меня, вот сюда, сюда, я здесь, и свет горит. Я знаю, что ты здесь, я слышу тебя и ощущаю, я понял, что ты зажгла свет, но ничего не вижу. Она заплакала, вцепилась в него, ухватила за плечи: Неправда, скажи, что это неправда. Цветы рассыпались по полу, из пораненного пальца вновь закапала кровь, а он тоном, каким говорят: Все не так уж скверно, пробормотал: Все сплошь какое-то белое, и улыбнулся печально. Жена села рядом, крепко обняла, осторожно поцеловала его лоб, щеки, нежно и бережно прикоснулась губами к глазам: Все пройдет, вот увидишь, все скоро пройдет, ты ведь не болел, так не бывает, чтобы вдруг, ни с того ни с сего. Да, наверно. Расскажи мне все, что ты почувствовал, как это случилось, где, когда, нет, постой, прежде всего надо посоветоваться с окулистом, у тебя есть какой-нибудь знакомый доктор. Нет, ни ты, ни я не носим очков. А если поехать в больницу. Для слепых неотложной помощи нет. Ты прав, лучше проконсультироваться с окулистом, сейчас найду в адресной книге такого, кто принимает неподалеку от нас. Поднялась, спросила: Есть разница. Ты о чем. Я погасила свет, ты заметил какую-нибудь перемену. Нет, ничего. Что значит – ничего. Ничего, вижу все ту же белизну, для меня темноты словно вообще не существует.

Он слышал, как жена шуршит перелистываемыми страницами, дует, чтобы разлепить их, как вздыхает и наконец произносит: Вот этот должен подойти, господи, хоть бы он согласился нас принять. Набрала номер, уточнила, туда ли попала, спросила, принимает ли доктор и может ли он взять трубку, нет-нет, он меня не знает, это очень срочно, да, пожалуйста,