Последним в очереди к окулисту был добрый старик с черной повязкой на глазу, пожалевший бедолагу, который так вот вдруг на ровном месте лишился зрения. Он пришел всего-то лишь узнать, когда ему удалят катаракту на единственном глазу – пустую орбиту второго прикрывала повязка, и старику, по его словам, видеть теперь было совсем нечем. Да, это у вас возрастное помутнение хрусталика, катаракта называется, сказал ему доктор, удалим, как созреет, и прозреете. Когда старик с черной повязкой ушел и сестра сказала, что приема никто больше не ждет, доктор достал медицинскую карту слепца, прочел ее раз и другой, на несколько минут задумался, а потом позвонил одному своему коллеге и имел с ним следующий разговор. Знаешь, я смотрел сегодня очень странного пациента, можешь себе представить, человек полностью ослеп, причем – сразу, в один миг, так вот, я его смотрел и ничего не нашел, никаких нарушений, и врожденной патологии тоже никакой, он уверяет, что не видит ничего, кроме сплошного белого поля, как будто постоянно перед глазами – густое молоко, ну да, это я пытаюсь пересказать его ощущения, да понимаю, что субъективно, да нет, молодой еще, тридцать восемь лет, ты ничего о чем-то подобном не слышал, может быть, в литературе встречал, потому что я не знаю, как ему помочь, послал его пока делать анализы, может быть, вместе его посмотрим как-нибудь на днях, сегодня вечером пороюсь в книгах, посмотрю литературу, глядишь, какой-нибудь след найду, да, конечно, агнозия, психическая слепота, да, это вероятно, но тогда – это первый случай с такой клиникой, потому что тут полная потеря зрения, агнозия же, как мы с тобой знаем, есть невозможность идентифицировать увиденное, ну да, я тоже подумал об этом, церебральный амавроз, так о чем я начал говорить, ах, да, но здесь-то нечто совершенно противоположное амаврозу, он- то ведь характеризуется полнейшей черной тьмой, а здесь мы имеем дело с белизной, разве что существует белый амавроз, белая, так сказать, тьма, ну да, и я тоже никогда ничего, ладно, завтра позвоню, скажу, что хочу вместе с коллегой еще раз посмотреть его. Завершив разговор, врач откинулся в кресле, посидел неподвижно несколько минут, потом усталыми медленными движениями стянул с себя белый халат. Пошел в ванную вымыть руки, но на этот раз не задавал своему отражению в зеркале метафизических вопросов вроде: Что же это такое, а, а вновь укрепился в научном мировоззрении, а что агнозия и амавроз подробнейшим образом изучены и описаны, вовсе не означает, будто в один прекрасный день не может появиться разновидностей, вариантов, мутаций, так сказать, и день этот, судя по всему, настал. Может существовать миллион причин для того, чтобы в мозгу заблокировалась зона, отвечающая за зрение, это просто мозг закрылся, мозг – и больше ничего.[1] Как видим, наш офтальмолог питал слабость к литературе и любил иногда ввернуть уместную цитату.

Вечером, после ужина, он сказал жене: Такой странный пациент был у меня сегодня, его случай можно было бы отнести к варианту агнозии или амавроза, но подобное пока нигде не описывалось. А что такое амавроз и эта, как ее, спросила жена. Доктор удовлетворил ее любопытство, дав объяснения, доступные разуму непрофессионала, а потом подошел к стеллажу, где стояли книги по специальности – и старые, еще студенческой поры, и новые, и совсем недавно вышедшие, пока даже не читанные. Поискал по оглавлению, по предметному указателю и методично принялся за чтение, намереваясь изучить все, что обнаружил по поводу амавроза и агнозии, но чем дальше, тем отчетливей испытывая какое-то неудобство, оттого что вторгался в чужие владения, на заповедные земли, в таинственные области нейрохирургии, о которой имел лишь самые общие представления. Глубокой ночью он отодвинул в сторону стопку книг, потер утомленные глаза и откинулся в кресле. С полнейшей ясностью обрисовалась ему альтернатива. Будь это агнозия, пациент видел бы то же и так же, что и как всегда, то есть ни в малейшей степени не утратил бы остроты зрения, но мозг его отказывался бы узнавать в стуле, например, стул, то есть продолжал бы правильно реагировать на световые стимулы, передаваемые зрительным нервом, но, если избегать специальных терминов и говорить на языке людей, далеких от медицины, – утратил бы способность знать, что знает, и вдобавок – говорить об этом. Ну а с амаврозом дело обстояло еще того проще. В таком случае пациент видел бы, если позволительно употребить здесь этот глагол, только черную непроницаемую тьму, а вернее – ничего бы не видел. Слепец же категорически заявлял, что видит – опять же с поправкой на неуместность здесь такого слова – густую и плотную, однородную белую массу, как если бы нырнул с открытыми глазами в молочное морс. Белый амавроз, не говоря уж о том, что это словосочетание немыслимо с точки зрения этимологии, невозможен и неврологически, поскольку мозг, который не в состоянии различать реальность, не в силах и замазать белой краской, выкрасить в белый цвет без полутонов и оттенков те предметы, формы и цвета, которые являет эта самая реальность нормальному зрению, сколь бы ни были сомнительны рассуждения о самом существовании такового. С необыкновенной отчетливостью осознав, что зашел в тупик, откуда вроде бы нет выхода, и уперся лбом в стену, врач уныло покачал головой, огляделся. Жена уже ушла к себе – ему смутно припоминалось, что она подходила к нему и поцеловала в затылок: Пойду спать, в квартире было тихо, на столе громоздились книги. Что же это такое, а, подумал он и вдруг испугался, как будто сам должен был в следующий миг ослепнуть и знал об этом. Он затаил дыхание, выждал. Ничего не случилось. Случилось через минуту, когда он собирал книги, чтобы поставить их на полку. Сначала понял, что не видит свои руки, а затем – что ослеп.