Разновидностью этой практики, отмеченной Арриагой, было требование к родителям близнецов принять позу животных, то есть стоять на земле на четвереньках, в течение десяти дней.

Венцом ритуала искупления была охота на оленя со стороны родственников двойни, разговение его плотью, а затем процессия, в которой отец близнецов должен был нести шкуру и рога оленя. В течение всего обряда, который занимал около двадцати дней, по ночам поддерживался костер. После купания младенцев-близнецов в холодной воде — еще одной проверки на законность испытанием — глава рода по мужской линии, получавший имя Кон Чури после того, как ему доставался грозовой камень, официально спрашивал, какие грехи родителей привели к рождению двойни. Родители близнецов отвечали, что второй из младенцев являл собой восполнение богом молнии смерти предка, убитого молнией.

Так в отношении «лишнего» ребенка устанавливалось, что именно молния — а не какой-то взрослый мужчина — была его отцом, и тем самым утверждался статус «законнорожденности» второго из близнецов. Но даже при этом супружеской паре запрещалось вступать в половые отношения еще в течение целого года.

Основной темой ритуала было то, что действия, связанные с дурным сексуальным поведением, представляли опасность для норм существования айлью. Центральное место принесения в жертву оленя в этом ритуале предполагает, что олень некоторым образом представлял сексуальную вину. Олень, очевидно, символизировал «насильника» или «неверного супруга», чей дух привел к рождению двойни. Этот дух подлежал изгнанию.

В уарочирийском документе родственники супружеской пары, поймав требуемого живого оленя, приносят животное к дому, где этой паре предстояло находиться в течение десяти дней, и отводят ее туда, повторяя свое обвинение: «Это он сбил вас с толку, надругался над вами». «Смятение», внесенное оленем, было из рода сексуальных излишеств.

То же самое отношение между оленем, силой молнии, виной и искуплением выражено в майяском «Кусебе», книге предзнаменований конца шестнадцатого столетия, в которой «олень символизирует замену собою человека либо в качестве невиннойфдростой жертвы… либо в качестве воплощения греха»[76]. Здесь природное бедствие засухи, понимаемое так, что оскорбленный бог молнии отказывает в дожде, рассматривается как наказание за грех. Поэтому:

Роль оленя как представителя греха, особенно греха сладострастия или излишней сексуальной активности, воплощается в природе характером воспроизводства оленя, а именно обычным рождением двойни, внушающим возможность многократного отцовства. И андский тарука (Hippocamelus antisiensus), и крошечный двухгодовалый олень, называемый льюйчу, обычно приносят двойню.

Ассоциации оленя с сексуальным грехом разъясняются в языке. Как первое животное, составлявшее добычу для ранних андских горных охотников, олень символизирует людей и образ жизни той эпохи. Поэтому в аймара имелся термин тарука аке, буквально «человек-олень», определяемый как «дикий, бессердечный человек, который не знает, как обращаться с деревенскими жителями. Как и в случае с бессердечными людьми Третьего Века у киче, а также с уничижительным описанием ларилари в Андах, здесь, похоже, снова налицо совпадение мифологий, идентифицирующее людей ранее культурного цикла с разновидностью животного, чьи повадки в природе воплощают отсутствие определенных цивилизованных норм, имеющих важное значение для айлью. Так, например, люди-олени, «помимо отсутствия сексуальных ограничений, не имели никакого понятия о том, как выращивать продовольственные культуры, что и выражено в термине тарука силью, буквально «крайне неумелый человек-олень» в смысле сажать картофель или маис, либо же слишком близкие или слишком далекие друг от друга». Человек, который охотится, подобно холостяку среди женщин, и который портит запасы семян, был атавизмом, и для него не было места в айлью.

«Люди-олени», стало быть, принадлежат к самому раннему пласту культуры, пласту охоты и собирательства, предшествующему появлению даже примитивного земледелия. Гуаман Пома в своем описании человеческого рода Первого Века в Андах определял, что эти люди жили в пещерах, носили одежду из веток и коры и обычно рождали близнецов, — замечательное свидетельство в свете крайней обеспокоенности, вызывавшейся этим событием в жизни айлью.

Нижеследующее обращение к языку подтверждает идентичность жертвенного оленя Первому Веку в андской мифологии. Слово илья, помимо обозначения «грозового камня», также означает «близнецов мужского пола» и «безоарный камень», то есть желудочный камень оленя и других жвачных. Арриага отмечал, что конопас — грозовые камни, хранимые как доказательство происхождения от молнии наследников мужского пола — часто были безоарными камнями. Таким образом, идеи об изначальном поколении рода человеческого изобиловали порождающей мужской энергией, символизируемой молнией и связанной с зоологическими знаниями о животных, составлявших главную добычу этих же самых охотников, представляли собой нить андских ассоциаций по отношению к происхождению по мужской линии. Чтобы айлью могла существовать, «олень» должен был быть принесен в жертву.

Андские народы, следовательно, поняли происхождение каждой ветви системы с двойным родством. От «людей оленей» и «людей-ягуаров» пришли как традиция, так и проблемы ведения происхождения по одной линии — или мужской, или женской. Эта информация, отраженная в языке, знаниях и ритуалах, содержалась в мифе Рассвете Века Виракочи у Титикаки в кардинальный момент истории. Что существовало прежде, хотя и признавалось как вклад элементарных моделей происхождения, отвергается как этически низшее из-за отсутствия «сердца».

Андский миф о сотворении непосредственно выражает сущность этих исторических фактов. В тот же самый момент, когда Виракоча создавал небесные светила, он также сотворил и земледельческие племена Анд. Посредством акцентирования этого двойного акта сотворения миф прямо подтверждает историчность данного события, не просто потому что так говорит миф, но потому что вся история отпечатана в самом языке космологического знания, которое уполномочило андские народы принять перспективу земледельческой цивилизации. Миф — сам по себе обучает.

Важно прояснить этот момент. Как показано в Приложении 3, мифы восточных Анд о ягуаре устанавливают положение солнц во время солнцестояний в звездах посредством упоминания «пещер» и «гор». Как и в диаграмме Пачакути Ямки, в которой Луна, декабрьское солнцестояние и весна (щели в преисподнюю) расположены на женской стороне диаграммы, и как в упомянутом выше представлении о появлении тотемов-первопредков андских племен из пещер (= щели в преисподнюю = царство предков), эти мифы о ягуаре помещают начало лунных ягуаров в пещеры. Наоборот, близнецы убегают, поднимаясь на гору, пересекая мост над «рекой».

Эта же связанная с появлением земледелия символика — предполагающая настройку календаря и знание религиозного учения, подразумеваемые в открытии путей к богам и предкам, — появляется также в великолепной стенографии в Мексике. В Науатле (ацтекское) термином для обозначения основной социальной единицы жизнедеятельности, земледельческой деревни, является алыпептль, буквально «гора, наполненная водой». Джоанна Брода отметила, что иероглифическим изображением этого слова является гора со штольнями и пещерой у ее подножия. Эта символика выражает одним понятием социополитическую категорию, которая является деревней и ее идеологическими основами в космовидении. [Курсив наш.]

«Космовидение», о котором она говорит, включает представление о том, что горы являются полыми сосудами, наполненными водой из подземных источников, — видение, в котором «пещеры были входом в это