феврале 1914 года. Афиши заклеивались объявлением – «Доклад в сегодняшнем собрании ЛXK откладывается на неопределенное время ввиду внезапной болезни Б. Садовского». В дальнейшем прогрессирующая болезнь скрутила его по рукам и ногам в буквальном смысле слова. Суть постигшей его трагедии выразил В. Ходасевич в некрологе (написанном по ошибке в 1925 году, когда Садовской был жив, но о его исчезновении ходили разные слухи), выразил кратко и как нельзя более точно: «…болезнь… почти совсем вывела его из литературного строя… на 35-м году жизни и всего на 12-м году писательства» [118]. Над ним зависло слово «конец». А он, распрощавшись с Серебряным веком, всеми забытый, прожил еще ровно столько же – 35 лет – в затворе, в неизвестности.
Революцию 1917 года Садовской встретил в Москве. «Весь октябрьский ужас я пережил в Москве и привык к канонаде». Теперь, если и приезжал в Москву и в Петербург из своего Нижнего, то только с целью полежать в больницах. Вид у него, прежнего фата, был удручающий. Это увидел Ходасевич при последней встрече с ним: «Вдребезги больной, едва передвигающий ноги, обутые в валенки (башмаков уже не мог носить), поминутно оступающийся, падающий… С болью, с отчаянием говорил о войне <…> И заплакал…
– Это всё вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами» [119].
Последняя книга его стихов «Обитель смерти», вышедшая в 1917 году в количестве 250 экземпляров, полна горестных предчувствий:
Все умерло и стихло навсегда.
Предания, заветы, честь и слава
Искажены усмешкою двуличной,
Завыл отходную гудок фабричный.
Спешит червей неистовая лава,
И празднуют поминки города.
…………………………………
И алчные несутся чужаки [120]
Торжествовать над свежею могилой…
………………………………………
Склонился Дух пред золотою силой,
И выпал жезл из царственной руки.
По поводу книги В. Ходасевич написал автору: «…есть в ней прекрасные стихи – 'Памятник', например. Холодновата она местами – да уж таков Садовской. Вероятно, ему и не надо быть иным. Многое из того, что в ней сказано в смысле 'политическом' (глупое слово), – как Вы знаете, для меня неприемлемо по существу» [121]. Действительно, «вдребезги разбитый болезнью» Садовской воспринял политические события крайне обостренно – как крушение России. «Русь погребена безвозвратно, причем на ее могиле не крест даже вбит, а осиновый кол» — с таким настроением он жил последующие годы. Монархист по природе, он не принимал ни малейшего либерализма, никакого «западничества». Он всегда интересовался масонской темой, прозревая червоточины уже в тайных страницах истории Российской империи. Нельзя отказать ему в прозорливости, когда он, подобно Мережковскому, предрекал пришествие
В 1921 году он предпринимает попытку выехать за границу. Его не останавливает даже чуть ли не предсмертное письмо Блока, предостерегающее от этого шага: «…лечат ли сухотку за границей?.. как Вы проживете там? Русским там плохо» [122]. Он настойчив в своих хлопотах, даже подыскал себе для сопровождения патронажную сестру-секретаря. Но полученный от Луначарского отказ решает всё. Многих выпускали за границу для «лечения», только не его, кому лечение было действительно необходимо.
О. Г. Шереметевой он пишет из Нижнего Новгорода: «Живу я в тихой кабинетной обстановке. Пишу, читаю, думаю. Время для меня остановилось на 1916 году, и я во всех отношениях не только экстерриториален, но даже, смею сказать, внемирен. <…> Вам, как другу, скажу, что я весь без остатка растворился в православии и им одним жив. Вера спасла меня <…>» (30 марта 1921).
Смысл того, что с ним произошло, можно понять, сопоставив с записью епископа Варнавы о его посещении Садовского: «Позвали к одному больному, уже второй раз. Это известный наш поэт N (Садовской, который написал 'Ледоход'). Прожил жизнь блудно и атеистом. Теперь расплачивается за прошедшую жизнь (впрочем, он молодой человек, лет 35-40), прикован к креслу и постели. Но хотя с виду он жалкий человек, душа же его раскаялась во всех своих прегрешениях, а болезнь его теперь является, с одной стороны, очищением от прежних грехов, а с другой – пособием и побуждением к духовной жизни. Господь не оставляет его Своим утешением» [123].
Уход с головой в православие наступит для поэта значительно позже, а тогда «побуждение к духовной жизни» помогло ему преодолеть состояние отчаяния, овладевшее им после революции и подталкивавшее его то к самоубийству, то к антропософии (о чем писал Андрею Белому в 1918 году). Почуяв в себе жизненные силы, он начинает преподавать в Археологическом институте, за что получает звание «красного профессора». Ситуацию эту он изображает комически в письме к Шереметевой: «Слушатели ходят ко мне на дом. Много хорошеньких слушательниц, на которых я смотрю, как обшарпанный кот на птичек». А несколько позже ей же сообщает: «Я много пишу. И всё в крупных размерах: романы, хроники» (26 апреля 1921). Приблизительно в это же время «Летопись Дома литераторов» извещает читателей о новинках в творчестве Садовского: несколько книг, готовых к печати, «Воспоминания», пьеса в стихах (эпохи Дмитрия Самозванца), очерк о Блоке. Но названные вещи тогда не дошли до читателя. Известные по другим источникам его «крупные размеры» – романы «Первое марта», «Охота», «Евгений Ардашев», пьеса «Федор Кузмич», поэма «Последняя любовь», воспоминания о «Мусагете», о «Золотом руне» – затерялись вообще. В одну из последних его книг – Морозные узоры» (1922) – вошли так называемые «рассказы в шах». Этот жанр тогда пришелся по вкусу поэту-стихотворцу: он был мастер фантазировать, придумывать «странные сюжеты» излагать их иронически заостренно. Выпуск книги состоялся только благодаря содействию друга Садовского Г. Блока, который был пайщиком издательства «Время»[124].
Приспосабливаясь к новым условиям жизни, Садовской приобретает статус члена Всероссийского Союза Поэтов (ВСОПО). От этой организации получает приветствие (первое и последнее в жизни) в день двадцатипятилетня литературной деятельности. Среди подписавших: Г. Шенгели, Рюрик Ивнев, А. Крученых, Нина Манухина, Дм. Кузнецов, Евг. Сокол – все те, кто с ним общался лично. С их помощью он опубликовал несколько стихотворений в одном из сборников ВСОПО. В дальнейшем это членство обеспечило ему переход в Союз советских писателей.
В конце 1927 года под пером поэта неожиданно возрождается излюбленный им в молодости жанр шутливых, брызжущих остроумием дружеских посланий. Два месяца он проводит в Москве, встречается с бывшими «весовцами» – поэтом и переводчиком Максимилианом Шиком и художником Н. П. Феофилактовым, вновь испытывает подъем жизненных сил. «Игривое настроение» не покидает его и позже, что отметил Н. П. Ашукин при встрече с поэтом в следующем году. Гостил он у Анны Ипполитовны Худяковой, старой нижегородской приятельницы. В се доме существовал «салон московский», очень известный среди интеллигенции. Профессор Сельскохозяйственной академии Н. Н. Худяков собирал у себя друзей – людей разных профессий, а круг их был довольно широк: биологи, зоологи, экономисты, известные адвокаты, художники, писатели (гостем был как-то и Алексей Толстой женой). Здесь царил легкий дух богемы, звучали стихи. До сих пор сохранилась могила Худякова почти в центре Тимирязевского парка, на памятнике золотыми буквами высечены стихи Бальмонта: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце…» Своим
