благополучия.
6 декабря 1917 г. Москва
Мой милый старый друг. Как Вы тронули меня своею памятью и как я Вам благодарна за Вашу книгу[76].
Знаете, как странно, эти последние дни я всё думала о Вас, но я воображала, что Вы в Москве, как-то Вы переживаете здешние безобразия, один, больной. Последние известия я имела от Вашей сестры.
Она мне сказала, что Вы в больнице, и я собиралась зайти туда к Вам сама, но расхворалась, а потом наступило октябрьское сидение, и я никуда не попала. Потом всё собиралась написать Вал, да вот до сего дня не успела. По тому, что надпись на книге была сделана не Вами, заключаю, что Вы себя чувствуете не очень хорошо, и это меня очень огорчило.
Ваши стихи хороши, очень хороши, и страшно близки: их не читаешь, а чувствуешь, и это самая высокая степень искусства, по-моему.
Как Вы живете теперь? Теперь уже не грядущий хам, а Великий Хам Самодержец, и жить гадко, именно гадко и противно.
Если Вы можете, сообщите что-либо о себе. Вы знаете, что всегда Вас очень люблю, и всегда хочется знать о Вас.
А пока спасибо, что не забыли; как-то тяжело писать обо всем, что делается…
Нельзя ли достать где-нибудь Ваш «Самовар», в Москве его нет?
18 декабря 1917г. Нижний
<письмо, как и все последующие, написано карандашом искаженным почерком>
Не знаю, как благодарить Вас, дорогая Ольга Геннадиевна, за Ваше отношение ко мне. Правда, что старый друг лучше новых двух. Пишу Вам сам – по почерку можете судить о моем здоровье. Но всё же надежда есть.
Весь октябрьский ужас я пережил в Москве в клинике и привык к канонаде.
Сейчас занят переводами древних и изучением немецкого языка.
Целы ли Остафьево и Кусково?
«Самовара» в продаже нет уже, но попытайтесь спросить у Суворина мой «Полдень», туда вошел и «Самовар».
Не может ли Ваш склад выслать мне наложенным платежом Шумахера [77], а кстати, и список имеющихся у них книг? Простите за беспокойство и верьте любви и дружбе всегда Вашего
Бориса Садовского
1921-1928
9 марта – 1 апреля 1921 г. Москва
Милый Борис Александрович. Не знаю, помните ли Вы меня, а я перед Вами так виновата, что не знаю, как оправдаться. Подумать только, я отвечаю через 2 с лишним года на Ваше письмо. И на такое хорошее, теплое письмо. Послать Вам тотчас после получения Вашего письма ответ я была не в состоянии, да и жизнь трепала, но вот в последнее время Вы не выходите у меня из головы, а я всё думала, как Вы поживаете, здоровы ли? Если можете, черкните словечко. Я служу в детской колонии в Николо-Угрешском монастыре [78]. Учу истории, истории литературы и французскому языку. Как видите, вроде Мюр и Мерилиза [79] в прежнее время, всего понемногу, но зато дети со мной. Тоскливо ужасно, но да уж такая знать, судьба. Мама и Лила [сестра. – Т.А.] живут в Москве в двух комнатах моей квартиры, остальная часть квартиры реквизирована моряками и красноармейцами. Чрезвычайно приятно…
От Шуры уже 3-ий год нет известий, очевидно, теперь он по-настоящему погиб. Вот Вам все, что нас касается.
Если еще помните меня, напишите. Не будем терять друг друга из виду. Ведь у нас так много общего в прошлом…
Что Вы пишете? Как поживаете? Как поживают Ваши?.. Спасибо за письмо 1919 года.
30 марта 1921 г. Нижний
<…> Спасибо за память. Только что это такое: «помните ли Вы меня?» да «разберете ли адрес?» – точно Вы пишете какому-нибудь выжившему рамоли [80]. Оно, положим, с 10 февраля пошел мне пятый десяток, борода у меня по грудь и седеет сильно, однако до второго детства еще далеко. А Вас забыть я не могу, если бы и хотел. Теперь только, когда жизнь подошла к закату, начинаешь понимать, что было в ней подлинное и что так себе – воспоминания неумолимы, – а для житейских неудачников, вроде меня, только и остается, что «тревожить язвы старых ран». Впрочем, я считаю себя человеком органически-несчастным, с вывихнутой от природы душой и в этом вижу свое земное назначение. Жить полюдски я не способен и оттого являюсь сплошным недоразумением.
Живу я в тихой кабинетной обстановке, пишу, читаю, думаю. Время для меня остановилось на 1916 году, и я во всех отношениях не только экстерриториален, но даже, смею сказать, внемирен. Жизнь sub specie aeternitatis [81] имеет свои хорошие стороны. Особенно в обществе доброго самовара. Читал я все эти 5 лет серьезные книги, но только успел убедиться в их несуразности. Вам как другу скажу, что весь я без остатка растворился в православии и им одним жив. Вера спасла меня и примирила с моим вывихом. Горячо советую Вам прочесть книгу Флоренского «Столп и утверждение истины» – она мне очень помогла.
Здоровье не хуже – спасибо и на том. Очень хотелось бы умереть, но и тут, как и во всем, неудача. Впрочем, затеваю поездку за границу и хлопочу о пропуске. Думаю подлечиться в Берлине. Есть и еще кое- какие планы. В общем, я слаб на ноги (правую еще ухитрился сломать), т. ч. хожу на костылях и плохо действую руками: как-нибудь улучшить состояние конечностей и составляет мою задачу.
Я тоже читаю лекции по истории литературы в Археологическом институте. Слушатели ходят ко мне на дом. Много хорошеньких слушательниц, на которых я смотрю, как обшарпанный кот на птичек.
<…> О сыне моем два года известий нет, а с женой я развелся. В церковной бумаге сказано, что я имею право опять жениться. Это уже какая-то шекспировская ирония. Зло шутит судьба…
Знаете, я перечитывал «Соборян», когда принесли Ваше письмо. Помните, как мы с Вами любили читать Лескова?
Еще раз спасибо Вам, Ольга Геннадиевна, за Ваши добрые чувства, за внимание ко мне. Я всё понимаю и ценю. Хотел бы с Вами повидаться, полюбоваться на Ваших детей. Сколько им? чай, уж совсем
