Как быть? Я ушла из больницы, ни с кем не договорившись о подмене на дежурстве. Мои частые отлучки и так уже заинтересовали Салухову. Была у нас такая въедливая санитарка, мы все ее остерегались. Ужасно противная баба: вечно совала нос в чужие дела…

Шуры нет. Выходит, кроме меня, показать дорогу некому.

Пока Николай накачивал шину, я решила сбегать в больницу хотя бы предупредить Владиславу Юрьевну.

Прибегаю, а там полицаи с двумя немецкими докторами. Велят показать им баню для больных. Владислава Юрьевна обрадовалась. Наконец-то обратили внимание. Стала просить немецких коллег посмотреть палаты, помочь медикаментами. Немецких докторов интересовала только баня.

Мне пришлось ждать, пока Владислава Юрьевна освободится. Легко сказать – ждать… Каждую минуту я невольно придумывала какое-нибудь несчастье. То «кальсонный фюрер» увидел на улице свою машину и Коля не смог отговориться. То патруль наскочил и узнал, что товарищ Боть не солдат, а «переводная картинка», то есть переодетый подпольщик. За офицера я не боялась, его патруль не мог тронуть.

Чтобы никто не заметил моего волнения, я стала тряпкой протирать окно в кабинете Владиславы Юрьевны. Из окна видна баня и дворик возле нее. Во дворе вся компания. Немецкие доктора, окончив осмотр, запрыгали через лужи, добираясь к своей машине. Один из полицаев вернулся, о чем-то спросил Владиславу Юрьевну. Та отрицательно покачала головой. Полицай еще раз спросил и случайно повернулся ко мне лицом. Мне показалось оно очень знакомым. Я даже вздрогнула. Но, боясь, что полицай заметит меня, соскочила с подоконника.

Вошла Владислава Юрьевна. Бледная, со странным выражением глаз, словно глядит на тебя, а видит что-то другое. Она молча опустилась на табурет. Почему-то я сначала заговорила о полицае:

– Что он хотел?

– А? Полицай? Нет, ничего… Спрашивал про одну… Я показала ему, где могила… Мертвые их не интересуют.

И замолчала, отведя глаза в сторону. Меня же интересовал живой. Неужели Павел? Могло, конечно, быть и случайное совпадение.

Разбираться не было времени.

– Владислава Юрьевна, Шура не явилась… Машину надо проводить… Кроме меня, некому…

– Да, да… Уезжай, – прошептала Владислава Юрьевна, как во сне, – сегодня же уезжай… Завтра они придут насчет бани… – Она опустила голову и, приподняв ноги, уставилась на мокрые следы.

– Дай мне тряпку…

– Что вы, пани докторша!

Я нагнулась вытереть пол, она вырвала у меня тряпку.

– Уходи, сейчас же уходи… И скажи там: буду делать все, что в моих силах…

Она вытолкнула меня в коридор, захлопнула дверь. Меня удивило и напугало ее состояние, но я торопилась. И потом человек так устроен: он старается отогнать от себя все плохое. Малейшая удача кажется ему началом избавления от всех прошлых бед. Когда я увидела машину Николая, в ней солдата – товарища Ботя, чеха Павловича, спокойно беседующего с шофером, день снова стал солнечным.

Я сидела в кузове на полу, надо мной в зубоврачебном кресле солдат с винтовкой, в кабине офицер. Прохожие оглядывались на нас, как мне казалось, с сочувствием. Везут русскую женщину под охраной, ясно – не на гулянку. Не знали эти добрые люди, кто тут кого сопровождает. Это развеселило меня. А когда проскочили контрольно-пропускной пункт – машина-то с пропуском, и офицер в ней – повеселела не одна я.

На полях лежал снег, лишь редко-редко где на взгорках темнели проталины, но нам навстречу уже струился теплый запах весны. Кругом простор, воля! Товарищ Боть наклонился ко мне:

– Не запеть ли нам песню?

Мы запели «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!..».

Из кабины высунулся Коля. Лицо его стало счастливо-мальчишеским. Он подмигнул мне и что-то крикнул. Не трудно догадаться, что он мог крикнуть… Я радовалась его счастью. Как хорошо сделать человека счастливым… Выглянет из кабины, встретится глазами со мной и то подмигнет, то поднимет большой палец или приставит ладонь к уху, похлопает: дескать, прохлопали нас фрицы.

Похоже, он совсем не думал о Шурочке. Его прямо распирало от счастья. А Миша Павлович сидел тихо. Он еще сомневался. Офицер, иностранец, как примут его партизаны?

Фашисты распускали слухи, что партизаны режут ножами всех иностранцев. Видимо, кое на кого эта пропаганда оказала влияние. Павлович договорился с подпольным комитетом перейти к нам целым взводом, а в последний момент многие отказались.

«Посмотрим, как пана поручика примут…»

Вот бы удивились они, увидев в наших отрядах и чехов, и поляков, и даже немцев.

…Без всяких происшествий мы въехали в партизанскую зону. Я постучала по крыше кабины и сообщила об этом. Боже мой, как запрыгал на своем сиденье Николай! Нажал на всю железку, во всю мощь сигналит. Из-за заборов люди испуганно выглядывают, собаки брешут, а в конце деревни какой-то старик вскочил на лошадь и ну нахлестывать к лесу – предупредить, что появилась немецкая машина. Николай вдогонку гудит. Я хохочу, требую остановиться.

– Черт сумасшедший! Нас же сейчас обстреляют. Выкидывай красный флаг!

Мы, если въезжали на немецком транспорте или в немецкой одежде, красный флаг поднимали. Ну, флаг не флаг, а хотя бы косынку или пионерский галстук. Иначе примут за врага, тогда шутки плохи.

Подняли мы на винтовке Шурину красную косынку, она ее загодя Николаю дала, и поехали спокойней. Снова я на свободной земле, под красным флагом. И снова подумала: «Останусь здесь, не могу больше… Согласна в разведку ходить, в засадах сидеть, мины закладывать, что хотите… Сына своего приведу. Весна