либо на запад, к позициям формировавшейся левобережной группы войск Пятой армии. Неизвестно было, что творится на территориях, занятых белыми, поэтому решили двигаться небольшими группами.

Раскольников и еще трое бойцов, перейдя Казанку, какое-то время шли вдоль нее на север, обходя стороной попадавшиеся на пути деревеньки, потом повернули на запад. Заночевали на опушке лесочка, в копне сена, стоявшего возле леса.

Пока шли сюда, Раскольников ловил на себе косые взгляды попутчиков он, комиссар, был для них чужаком. Люди были ненадежные, неизвестно, что у них на уме, могли и выдать, случись напороться на белых, и Раскольников решил отстать от группы. Ночью, когда все уснули, встал тихонько и пошел полем, вдоль леса, стараясь не терять западного направления.

Утром неподалеку от какого-то хутора, стоявшего на большой почтовой дороге, наткнулся на место недавнего боя, по полю были рассеяны разбитые орудия, повозки, изувеченные трупы лошадей, попадались неубранные тела убитых красноармейцев. Возле трупа одного красноармейца он остановился, поколебавшись, перевернул его. На нем была вполне сносного вида солдатская обмундировка. Преодолевая отвращение, раздел его, снял с себя бросавшуюся в глаза флотскую форму, облачился в одежку убитого. Натянул сапоги убитого, они были похуже его собственных, но он рад был освободиться, наконец, от них: всякий раз, когда надевал их, вспоминал, как судил похожего на цыгана мужика, эта память смущала душу. Отправился дальше.

К ночи он набрел на небольшую деревню. Постоял на задворках, послушал. Никаких войск здесь как будто не было, решился напроситься к кому-нибудь из местных жителей на ночлег.

Отдельно стояла крытая прелой соломой просторная изба с просевшим на один бок двором, покосившимся кое-где плетнем, видно, двор давно не знал мужской руки. В избе теплился огонек. Хотя было еще по-летнему довольно светло.

Постучался. Дверь не сразу открыли. Вышла на порог высокая молодая баба, повязанная платком, за выцветшую ее пеструю юбку держалась тоненькая, лет четырех-пяти, девочка, за ней стоял белобрысый мальчонка, годом-двумя старше ее.

- Хозяйка, нельзя ли переночевать? Хоть на сеновале? Иду домой с фронта, все ноги сбил, - попросил Раскольников.

- Отчего нельзя? На сеновале - так на сеновале. - Она отступила в просто рные сени, слабо освещаемые масляным светильником, подвешенным к стене, отворила дверь во двор, вынесла туда светильник. Стойла, где, должно быть, в лучшие времена стояли корова да лошадь, были пусты. Но сена в сарае было много, сеном была завалена задняя часть помещения, почти до оконца.

- Будешь спать здесь. Принесу поесть чего-нибудь.

- Спасибо, милая, - обрадовался Раскольников.

Она снова на него внимательно посмотрела и вышла. Вернулась с ломтем хлеба и глиняной миской, в которой было несколько вареных картофелин, следом за ней шла девочка с кружкой воды.

- Боле ничего нет. Война все у нас отняла. Спи. Держи, сено покроешь, - кинула ему свернутую трубой попону. - Устроисси - огонь погаси.

Они с девочкой вышли.

Раскольников, не евший двое суток, с жадностью проглотил еду. Залез на сеновал, постелил попону, задул светильник, вытянулся с наслаждением.

Он уснул тотчас, но спал недолго, вдруг проснулся, не понимая отчего. Закинул руки за голову. Лежал, вдыхая мятный аромат сена, слушал тишину, ни о чем не думая. Где-то лаяла собака. Раздался далекий выстрел. В избе еще не спали, слышны были голоса ребятишек и воркующий голос матери, должно быть, она укладывала их. Потом в избе все стихло. Женщина вышла из избы, выплеснула воду из ведра, вернулась в избу.

Тихонько отворилась дверь в хлев, и женщина вошла, подошла к сеновалу. Раскольников заворочался, она спросила тихо:

- Не спишь?

- Нет.

Она поднялась по лесенке на сеновал.

- Ну-тко, подвиньси.

Он подвинулся, и она легла рядом.

- Ох, устала. Маисси с утра до ночи, жизни никакой. Ты женатый?

- Да.

- А кольца нет. Из безбожных, знать?

- Потерял кольцо, - соврал он.

- Врешь, и не носил небось. Ну да бог тебе судья… - Она вздохнула. Помолчала. Попросила: - Обнял бы меня, что ли? Не убудет небось?

Он обнял ее - и задохнулся. Ударил в голову запах ее кожи, острый и сладкий. Он потянул ее к себе, она прильнула к нему всем своим долгим и гибким телом. Он даже застонал от нетерпения, от предвкушения близкого счастья… В течение ночи он несколько раз просыпался, она тихо лежала рядом, не спала, жалась к нему. И каждый раз новая волна желания накатывала на него, он ничего не мог с собой поделать. Будто за все годы воздержания и месяцы неутоленной любви к Ларисе воздавалось ему щедрой судьбой. Он по ворачивал ее к себе, она не противилась, отдавалась послушно и мягко…

Он уходил рано утром. Она стояла на пороге избы, простоволосая, не такая уж и молодая, какой показалась вчера, смотрела ему вслед. Он шел полем по направлению к далекому лесу, шел и оглядывался на нее. Он не запомнил ее лица, не узнал имени, не спросил и названия ее деревни, понимая, что никогда не вернется сюда, не увидит ее больше, хотя помнить ее и тосковать по ее долгому телу будет всю жизнь.

К вечеру он добрался до расположения советских частей. Переночевал в штабе левобережной группы войск. Несколько дней пришлось провести при этом штабе, разъезжая с агитационными речами. На пятый или шестой день, на рассвете, переправившись через Волгу, был в Свияжске. Узнав, что Лариса находится при штабе Волжской флотилии, поспешил к месту стоянки кораблей.

Поднялся на борт белоснежной 'Межени', бывшей царской яхты, где у них с Ларисой была большая роскошная каюта с ванной, горячей водой, запасом чистейшего тонкого белья. Его радостно встретил на палубе 'Межени' Лепетенко, скосив взгляд, сказал, что Лариса Михайловна у себя. Еще сказал, что на борту - Троцкий. При этом взгляд его еще больше уплыл в сторону.

Недоумевая, зачем понадобилось Троцкому посетить яхту, Раскольников спустился к своей каюте. В коридоре дежурил латыш из охраны наркомвоенмора. Он отдал честь Раскольникову, сделал движение, будто хотел что-то сказать, но как бы не решился и замер с каменным лицом.

Дверь каюты была заперта изнутри. Раскольников постучал - никто не ответил. Он постучал громче, подумав, что Лариса, должно быть, еще спит, не слышит. Опять никакого ответа. Начиная странно тревожиться, громко позвал Ларису, снова постучал. Дверь отворилась, за ней стоял Троцкий.

- Входите. Рад вас видеть, - незнакомым скрипучим голосом заговорил Троцкий, отступая в глубь каюты. - А мы тут бог знает что передумали о том, где вы, что вы…

Троцкий был не вполне одет, в расстегнутом френче, надетом на белую рубаху, плохо заправленную в шаровары, пытался застегнуть пуговицы френча, но пальцы не слушались. Ноги засунуты в незашнурованные ботинки с высокими каблуками. И Лариса была полуодета, в ночной сорочке, в накинутой на плечи светлой шали, с распущенными волосами. 'Вот так номер', - подумал Раскольников, не столько с огорчением, сколько с удивлением. Было ясно: они только что встали с постели. Постель была разобрана.

- И не смотрите на меня так, - продолжал Троцкий, теперь уже раздраженным тоном. - Ничего страшного не случилось. Сцены между нами, надеюсь, не будет. Нет причины. Я не собираюсь уводить у вас жену, у меня своя есть. То, что произошло между нами с Ларисой Михайловной, закономерное чувство взаимной симпатии, усиленное естественным же желанием дойти в любопытстве друг к другу до конца. И вот мы дошли до конца. И что же? Любопытство удовлетворено. Мы остаемся с Ларисой Михайловной добрыми друзьями. Так, Лариса Михайловна?

- Так, - улыбалась она.