– Спросите у Кутькова, - насмешливо прищурился Плавский. - Бонжур, месье… - И тут же вскочил с криком: - Я! Я убил легавых! - Он сжал кулак: - Вот этой самой рукой!

Трепанов отошел от него, сел за стол. От волнения и ненависти у него прыгали губы и чувствовалось, что он не может с собой справиться.

– Вопрос третий, - Трепанов говорил совсем тихо, чтобы не сорваться на крик. - Назовите остальных ваших сообщников, места явок и сборищ, тайники с награбленным. Еще раз повторяю: в чистосердечном признании ваш маловероятный, но единственный шанс на жизнь. Деваться вам некуда.

– Некуда, - повторил Плавский. - Вот вы решили: раз я у вас в руках, значит, спекся Плавский. - Он схватил со стола карандаш и, ломая грифель, нарисовал на белой стене лодочку с веслами. - Некуда, - снова повторил он. И вдруг посмотрел на Трепанова так уверенно, с таким превосходством, что у того от предчувствия беды засосало под ложечкой и сам собой вырвался вопрос:

– Что это вы задумали, подследственный?

– Что? - Плавский тихо засмеялся. - А вот сяду в эту лодочку и уплыву от вас… Не понимаете? И не поймете никогда! А я уплыву.

Трепанов вызвал конвой и, когда Плавского увели, долго сидел, задумавшись. Зазвонил телефон. Секретарь Дзержинского спросил о ходе расследования. Трепанов ответил, что уверен в успехе, и, хотя он далеко не был уверен, ему почему-то сразу стало легче.

Вошел Никифоров, молча сел на стул. Потом в двери протиснулся Афиноген, следом Коля.

– Он лодочку нарисовал, - Трепанов показал на рисунок Плавского. Афиноген подошел к стене, вгляделся:

– Я одну книжку читал - про сумасшедшего. Так он все время деньги на бумаге рисовал и пытался их всучить людям. Псих этот Плавский.

– Сравнил, - протянул Никифоров. - Чудик… Никакой Плавский не псих - он ломает комедию, вот и все.

Коля промолчал.

– А ты? - спросил его Трепанов. - Почему молчишь?

– Потому что вы мне все равно не поверите. А я так считаю: задумал он что-то.

– Чушь! - уверенно заявил Никифоров. - От нас не убежишь, дудки!

– Хвастаешь, - сказал Трепанов устало. - Всегда ты, Никифоров, хвастаешь.

Тренькнул телефон. Начальник предвариловки сообщил, что арестованный Плавский желает немедленно дать важные показания.

– Ну вот! - торжествующе сказал Никифоров. - Не выдержал, как все они не выдерживают. Кишка тонка оказалась.

– Преувеличиваешь, - заметил Афиноген. - Всегда ты, Никифоров, преувеличиваешь.

– Ты, - Никифоров, задохнулся от ярости. - Ты какое имеешь право, сопляк? За собой лучше смотри! Ничтожество этот Плавский, и вы сейчас в этом убедитесь!

– Доставить гада! - отдал приказ Трепанов и, посмотрев на ребят, добавил: - Прошу соблюдать особую осторожность!

– Осторожность - дело хорошее! - улыбнулся Никифоров. - Только Плавский сломался. Я в этом уверен.

Выводной открыл дверь камеры.

– Руки назад! - приказал он.

Двинулись по коридору. У тюремной машины - это был старенький 'Рено' с кузовом - Плавского приняли еще четыре конвоира.

В дороге он был совершенно спокоен и даже насвистывал какой-то мотивчик. Подъехали к МУРу. Плавский не делал никаких попыток к побегу. Стали подниматься по лестнице. Все шло хорошо до четвертого этажа. А когда оказались на площадке, которая вела к пятому, бандит рванулся к перилам.

– Что, взяли меня, взяли?! - срываясь на визг, заорал он.

Конвоиры бросились к нему, но опоздали: Плавский перемахнул перила и камнем полетел вниз.

Вызвали Трепанова. Санитары уложили Плавского на носилки. Левая рука погибшего свесилась, и Трепанов отчетливо увидел лодочку с веслами, нарисованную на ладони химическим карандашом.

Вернулись в кабинет.

– Прокололся я… - Никифоров виновато развел руками.

– Считаю необходимым проанализировать случившееся, - Трепанов с трудом произнес непривычное слово и продолжал: - Мы все проявили преступную недальновидность. Все, кроме Кондратьева, чутье которого сработало точно. Дело, конечно, не в том, что сегодня я обещал лично товарищу Дзержинскому скорейшее раскрытие этого дела, хотя такое обещание тоже налагает на нас немало, а в том, что я на данный момент не вижу практических путей к раскрытию дела. Пока у нас в руках был Плавский, мы имели возможность работать активно. А теперь все снова сводится к тому, что будем ждать у моря погоды. Какая у нас надежда на гражданку Вентулову? Никакой. Все, что она могла нам дать, - она дала.

– Не все, - сказал Коля. - У меня есть такое предположение, что Кутьков и его банда искали в квартире Жичигина деньги и не нашли. Они до сих пор думают, что Маша знает, где эти деньги, и из-за этого преследуют ее.

– Если бы ты был прав, - сказал Никифоров, - они бы не пытались ее убить. Мертвая она что им расскажет?

– А ты не понял, - возразил Коля. - Вот именно то, что они хотят ее убить, и дает мне мысль: они боятся, что она отдаст эти деньги нам!

– Что-то долго она их отдает, - улыбнулся Афиноген.

– Ну, тут ты, положим, не прав, - заметил Трепанов. - Если эти жичигинские деньги на самом деле существуют, - это дает нам большую надежду, братки… В том, конечно, случае, если Мария решится их отдать нам. Есть у меня одна идея. Но не все сразу. Коля, ты должен с девушкой решительно поговорить. Честно, прямо. Довод один: все отдаем революции, самое дорогое, так неужели же такая девушка, как она, скроет от народа какие-то паршивые деньги?

Маша открыла дверь и повисла у Коли на шее:

– Живой. Ну, слава богу, я уж не знала, что и думать.

Коля чувствовал на щеке ее теплое дыхание и боялся пошевелиться. Он стоял и думал, что вот теперь совершенно определенно можно признаться хотя бы самому себе: он любит Машу, и с этим уже ничего не поделаешь. Укором всплыла и кольнула мысль о Маруське. 'Их даже зовут одинаково…' - подумал Коля, но тут же отогнал эту мысль.

А Маша ждала от него признания, вполне четких и очень определенных слов, о которых она много читала в романах, а слышала всего только раз - от гусарского корнета на балу в Смольном. Но Смольный, бал, корнет в развевающемся ментике - все это осталось в безвозвратно ушедшей жизни, а сейчас она со страхом и удивлением чувствовала, что неравнодушна к этому парню, - о ужас! - крестьянину, представителю этой 'взбесившейся черни'.

Но Коля никаких слов не произнес и даже не пытался ее обнять. И она не поняла, что произошло это не столько от природной Колиной застенчивости, сколько от того, что был он человеком чистым и цельным и очень боялся ее обидеть, оскорбить. И, не поняв этого, Маша рассердилась и резко оттолкнула Колю.

– Собственно, зачем вы явились? - спросила она надменно. Коля огорченно ответил:

– Дело есть, - он никак не мог привыкнуть к неожиданным перепадам ее настроения.

– Понятно, - сказала она с горьким упреком. - Дело, дело, дело. Куда нужно идти?

– Давайте просто пройдемся, - попросил Коля. - Не могу здесь, голова разболелась.

Они вышли на улицу. По бульвару шагали красноармейцы, оркестр играл марш. Впереди несли красный транспарант: 'Все на защиту Петрограда!' Коля остановился на краю тротуара и смотрел вслед уходившим бойцам.

– У тебя такая физиономия, что даже противно! - сказала Маша. В последние несколько дней они говорили другу то 'ты', то 'вы'.

– Люди на фронт уходят, - сказал Коля с болью. - А я…

– А ты сойди с тротуара и встань в их ряды, - насмешливо посоветовала Маша.

– Нельзя мне… - Коля не понял иронии. - Работа у меня.