Внизу оставалось море, и его рокот становился всё приглушеннее. Зато сильнее билось сердце охотника, и шум горячей крови в ушах походил на громкий шорох песка по сухому плащу из моржовых кишок.

Таю поднимался по узкой тропке, часто делая повороты. — склон был крутой. Охотник не останавливался. Всегда, с тех пор как он помнит себя, он одолевал путь от моря до своего жилища, ни разу не присев отдохнуть.

А вот теперь в ушах шумит… Неужто старость так близка, что тянет присесть на придорожный камень, смахнуть со лба капельки пота?

Раньше, бывало, идёт Таю по тропинке, поднимаясь всё выше и выше над морем, а горизонт отходит дальше, открывая перед ним ширь Берингова пролива, острова, похожие на огромных морских зверей, застывших для вечного отдыха на воде. С каждым шагом на сердце становилось легче, море уходит вниз, и отсюда, с высоты, оно не кажется таким грозным и неласковым, таящим в себе неисчислимые коварства: выглядит тихим, добрым, дающим пищу, одежду и жилище морским людям — эскимосам.

Но в последнее время Таю не испытывал чувства большой радости после охоты. Оно уже давно к нему не приходит. Шум в ушах усиливался, глаза скользили по вросшим наполовину в скалы жилищам, и глухое раздражение поднималось в душе охотника. Верно сказал кто-то: стыдно на сорок третьем году советской власти так жить, уподобляясь предкам… Но на такой крутизне не построишь добротного дома… Предлагают переселиться. Но разве может эскимос бросить свой нынлю, с таким трудом выдолбленный в скале? А место для охоты? Здесь эскимос с раннего детства видит перед глазами море и привыкает к нему… Трудно переселиться… Невозможно.

Таю замедлил шаг, отвлеченный мыслями от назойливого шума в ушах.

Ноги уже сами останавливались, как вдруг он услышал звонкий голос из широко раскрытых дверей небольшого сельского магазинчика:

— Аре-видер-ер, Ерема-а-а!

Таю узнал голос продавщицы Нели Муркиной.

Низкое солнце било в раскрытую дверь магазина, освещая всё внутри. Таю заглянул и узнал у прилавка широкую спину своего брата Амирака. Неля Муркина гримасничала перед ним и пела, должно быть кому-то подражая.

Продавщица заметила Таю, оборвала песню и крикнула:

— Здравствуйте! С хорошей добычей! Заходите. Мне из района прислали хороший табак.

Таю питал слабость к хорошему табаку и завернул в магазинчик. Кроме того, это был достаточно веский повод, чтобы передохнуть.

Неля Муркина, продолжая напевать, юркнула за прилавок, порывшись под ним, выложила несколько пачек «Трубки мира». Таю даже крякнул от удовольствия: давно он не курил такого табака.

Не обращая внимания на Амирака, который глядел на него особенно внимательно, Таю набил трубку и раскурил её.

— Таю, — робко заговорил Амирак, — я устраиваюсь на работу…

Таю делал вид, что не слушает его.

— На маяк обещали взять… — продолжал Амирак.

Таю любил брата. Несмотря на то, что тот был такой беспутный и даже жуликоватый. Амирак был здоровенный мужчина. Не много таких богатырей рождалось на побережье. Однажды на спор он пронёс на спине с берега моря до маяка двухсоткилограммовую бочку с соляркой… И такая сила тратилась у Амирака впустую — он не любил моря и вообще не любил никакой работы. Сколько слов потратил на него Таю! Обычно Амирак молча кивал в знак признания своих прегрешений и так неумело изображал на своем богатырском лице раскаяние, что, глядя со стороны, можно было подумать: он смеется над своим старшим братом. Тогда раздраженный Таю отсылал его подальше… Прошлый год Амирак всё лето проработал в поисковой геологической партии. Это был самый длительный период в его трудовой жизни. На заработанные деньги он устроил себе увеселительную поездку в Москву. Вернулся Амирак из столицы франтом и сразу же покорил сердце новой продавщицы Нунивака Нели Муркиной… Продавщица не торопилась выходить замуж за Амирака, но разрешала ухаживать за собой.

Быть может, Таю потому прощал всё Амираку, что видел в нём другого брата — Таграта, который жил по ту сторону пролива, на Аляскинском берегу… Таю не видел его уже лет пятнадцать. Таграт очень похож на Амирака, но он не так силен. Наоборот, из всех трёх братьев он был самым слабым и щуплым.

— Обещали взять на маяк механиком, — продолжал Амирак.

— Какой из тебя механик! — со вздохом сказал Таю. — Шёл бы ты лучше в колхоз!

— Ты же знаешь, у меня с председателем конфликт, — обиженно сказал Амирак. — В колхоз — ни за что!

Неля Муркина перестала петь и с интересом наблюдала за братьями.

Таю выкурил трубку, выбил пепел о торбаз, поблагодарил продавщицу и направился к своему жилищу, радуясь про себя, как он обманул шум в ушах, передохнул и обзавелся хорошим табаком. Но, вспомнив лицо брата, снова погрустнел, и расправившиеся было плечи снова устало обвисли.

Нынлю Таю, подобно другим жилищам Нунивака, снаружи походил на звериное логово. Среди нагромождения больших камней с трудом можно было отыскать дверь, прилаженную к грубой каменной кладке, составляющей стены. Жилище Таю отличалось от других нынлю Нунивака ещё и тем, что рядом с дверью виднелось небольшое застекленное отверстие, заменяющее окно.

Таю толкнул дверь и вошел в чоттагин. Просторное помещение сияло чистотой и опрятностью. Перед стенкой полога виднелись большие прочные ящики, заменяющие шкафы. У стены стоял письменный стол, а над ним — полка с книгами и журналами. На втором, меньшем столике возвышался радиоприемник, соединенный проводами с термобатареей, представляющей собой большую керосиновую лампу из ребристого металла.

На полу, на большом куске коврового линолеума сидела жена — Рочгына, происходившая из соседнего чукотского селения, где находится колхоз «Ленинский путь».

Таю рано женился — в юности, когда он только почувствовал в себе мужскую силу. Рочгына понравилась ему с первого взгляда. Во время третьего свидания Таю посадил её к себе на нарту и увез в Нунивак.

Жена родила ему двух сыновей, но они умерли ещё в младенчестве. Прошло много лет. Таю уже не надеялся, что у них ещё будут дети. Но в начале тридцатых годов родилась дочь. Недавно она закончила торговые курсы в окружном центре Анадыре.

Рочгына была мастерицей шить и вышивать. Некоторые её изделия даже красовались в окружном музее.

Вот и теперь она сидела и что-то кроила, чертя химическим карандашом по мездре пыжиковой